домъ, цвѣта грязной моркови, и съ осипшимъ отъ ругани и пьянства голосомъ, только что прикончилъ свои неистощимыя ругательства, которыми онъ услаждалъ слушателей, на слѣдующій день, съ ранняго утра по случаю уборки клипера. За ночь стихло, кругомъ прояснилось, уборка кончена, и Щукинъ, заложивъ за спину свои просмоленныя руки, съ довольнымъ видомъ осматриваетъ якоря, предвкушая заранѣе близость единственнаго своего развлеченія: съѣхавши на берегъ, нализаться до безчувствія.
На эти развлеченія стараго боцмана смотрятъ сквозь пальцы въ виду того, что Щукинъ знающій свое дѣло и лихой боцманъ. И если на берегу онъ обнаруживаетъ слабости, недостойныя его званія, за то на суднѣ держитъ себя вполнѣ на высотѣ положенія: всегда трезвъ, боясь соблазна, не пьетъ даже казенной чарки, исполнителенъ и усерденъ, серьезенъ и строгъ, на службѣ— собака, ругается съ умѣньемъ заправскаго боцмана старыхъ временъ и тщательно соблюдаетъ свой боцманскій форцъ.
Увы! Весь этотъ форцъ пропадалъ, какъ только Щукинъ ступалъ на берегъ.
Отправлялся онъ всегда нарядный. Для поддержанія чести русскаго имени, онъ обыкновенно одѣвалъ собственную щегольскую рубаху съ голландскимъ вышитымъ передомъ, поверхъ которой красовалась цѣпь съ серебряной боцманской дудкой, полученной имъ въ подарокъ отъ старшаго офицера; обувалъ новые сапоги со скрипомъ, повязывалъ свою короткую, жилистую, побурѣвшую отъ загара шею, черной шелковой косынкой, пропуская концы ея въ серебряное кольцо; ухорски надѣвалъ на затылокъ матросскую фуражку безъ картуза съ черной лентой, по которой золотыми буквами было вытиснено названіе клипера, и бралъ въ руки, больше, я думаю, изъ щегольства, чѣмъ изъ необходимости, носо-
