— Зашибся, ваше благородіе!
— Гммъ... Зашибся?..—промолвилъ съ улыбкой старшій офицеръ и, не распрашивая болѣе, пошелъ прочь.
— Ужъ этотъ Щукинъ!—прошепталъ онъ, входя въ каютъ-кампанію.
— Это ты правильно, Ефимка! Ай-да молодецъ! Изъ тебя настоящій матросъ выйдетъ!—одобрялъ Ѳедосѣичъ.—Что дрязгу-то заводить да кляузничать... Это послѣднее дѣло... Мы лучше Нилыча сами проучимъ, по-матросски!—значительно проговорилъ Ѳедосѣичъ, понижая голосъ.
— Боцмана!? Да какъ его проучишь... боцмана-то,—изумился молодой матросъ.
— Ужъ это не твоя забота, какъ ихъ учатъ!.. А нукась примѣрь, Ефимка!—продолжалъ Ѳедосѣичъ, передавая Аксенову башмакъ.
Ефимка обулся, прошелъ нѣсколько шаговъ и, возвращая башмакъ, весело проговорилъ:
— Въ самый разъ, Ѳедосѣичъ!.. И ногѣ въ немъ вольно...
— А главное, какъ сшито... Ты это погляди, Ефимка?
Ефимка поглядѣлъ и нашелъ, что важно сшито.
— Износу имъ не будетъ... Строчка двойная, и на подметкѣ хорошій товаръ. Ужо въ Гонконгъ придемъ, пустятъ на берегъ—одѣнешь... Да смотри, Ефимка, на счетъ того, что мы о боцманѣ говорили, никому не болтай!—внушительно прибавилъ Ѳедосѣичъ, снова принимаясь за работу.
Въ тотъ же вечеръ Ѳедосѣичъ о чемъ-то таинственно совѣщался съ нѣсколькими старыми матросами.
III.
Гроза молодыхъ матросовъ, боцманъ Щукинъ, коренастый, приземистый, пучеглазый человѣкъ лѣтъ пятидесяти съ кривыми ногами, обвѣтрившимся краснымъ ли-
