— Однако, здорово онъ тебя, братецъ ты мой, звѣзданулъ! Ишь ты... Чуть-чуть не потрафь, въ самый бы глазъ!—продолжалъ Ѳедосѣичъ, внимательно обглядывая синякъ.—За что онъ тебя?
— Вовсе зря... право зря! —оживленно заговорилъ Ефимка, припоминая недавнюю обиду.—Небойсь, знаешь, какъ онъ съ нашимъ братомъ... вовсе обижаетъ... Даромъ, что приказано народъ не бить и господа не дерутся, а онъ...
— Ты не мели пустова, Ефимка!—строго остановилъ его Ѳедосѣичъ...—Инымъ разомъ, если за дѣло, нельзя и не съѣздить. Такая ужь его должность... Ты толкомъ-то сказывай: за что?
— Какъ есть за дарма, Ѳедосѣичъ... Просто ни за что. Парусъ давѣ, значитъ, убирали... Ему и покажись, что долго... Онъ и пошелъ чесать морды... А я вовсе и не касался паруса-то... Такъ, по путѣ значитъ, меня свистнулъ... Съ сердцовъ...
— Не врешь, Ефимка?
— Чего врать-то... Хучь у ребятъ спроси... Всѣ видѣли.
Ѳедосѣичъ помолчалъ, потомъ тихо покачалъ головой и раздумчиво промолвилъ:
— Куражится Нилычъ... Не слушаетъ, что ему люди говорятъ...
— Совсѣмъ озвѣрѣлъ ноньче... Вечоръ тоже вотъ меня огрѣлъ по спинѣ, а Левоньтьева въ морду съѣздилъ!—жаловался Ефимка.
Старшій офицеръ, проходившій въ каютъ-кампанію *), показался въ это время изъ-за трубы. Онъ слышалъ жалобы молодого матроса и, подойдя къ нему, спросилъ, показывая пальцемъ, на глазъ:
— Это что у тебя, Аксеновъ?
Матросъ мигомъ вскочилъ и застѣнчиво отвѣчалъ:
- ) Каютъ-компанія—большая каюта, въ которой офицеры обѣдаютъ и собираются въ свободное время.
