Никакого отвѣта не давала эта спокойная, равнодушная природа.
Если сравненье юной, свѣжей, терзаемой заботами души съ цвѣтущей розой, угнетаемой терніями подходило къ кому нибудь, такъ это къ спутницѣ бандуриста, которая сидѣла теперь подъ наметомъ стараго дуба, чуть видная изъ за зелени.
Въ лѣсу мало по малу темнѣло, словно чья то невидимая рука надвигала на него шапку. Свѣтлые полосы и пятна, падавшіе на древесные корни и стволы исчезли; только пронизывались еще тонкія стрѣлки пурпуроваго заката.
Маруся вдругъ вышла изъ подъ дуба, живая тревога настоящей минуты поглотила всѣ остальныя тревоги, заботы и недоумѣнья.
— Сказалъ: скоро ворочусь! проговорила она. И ничего не слышно!
Да, ничего небыло слышно, какъ она ни прислушивалась. Зеленый лѣсъ стоялъ кругомъ стѣною,—даже птичій крикъ не нарушалъ безмолвія этой чащи, даже вѣтеръ не шелестилъ листвою.
Вдругъ раздался выстрѣлъ,—одинъ, другой.
Маруся выпрямилась, какъ подъ вліяніемъ электричества.
Еще выстрѣлъ.
И все тихо и глухо. Напряженный слухъ ничего не улавливаетъ.
Такъ прошло еще нѣсколько времени,—сколько именно—неизвѣстно, но Маруси оно стало за долгое.
Сначала она часто вставала, ходила, прислушивалась,—потомъ, утомившись этими волненьями, осталась на старомъ мѣстѣ, подъ дубомъ, неподвижно, какъ изваянная.
Она даже и тогда не поднялась, когда очень явственно послышался шорохъ,—только щеки у нея вспыхнули и глаза тоскливо устремились въ ту сторону.
На этотъ разъ надежда была не напрасная: вѣтви раздвинулись и знакомое лицо показалось между ихъ заколебавшейся зеленью.
Но это лицо было до того блѣдно, что радостный крикъ замеръ на устахъ дѣвочки.
Никакого ответа не давала эта спокойная, равнодушная природа.
Если сравненье юной, свежей, терзаемой заботами души с цветущей розой, угнетаемой терниями подходило к кому нибудь, так это к спутнице бандуриста, которая сидела теперь под наметом старого дуба, чуть видная из-за зелени.
В лесу мало-помалу темнело, словно чья то невидимая рука надвигала на него шапку. Светлые полосы и пятна, падавшие на древесные корни и стволы исчезли; только пронизывались еще тонкие стрелки пурпурового заката.
Маруся вдруг вышла из под дуба, живая тревога настоящей минуты поглотила все остальные тревоги, заботы и недоумения.
— Сказал: скоро ворочусь! проговорила она. И ничего не слышно!
Да, ничего не было слышно, как она ни прислушивалась. Зеленый лес стоял кругом стеною, — даже птичий крик не нарушал безмолвия этой чащи, даже ветер не шелестил листвою.
Вдруг раздался выстрел, — один, другой.
Маруся выпрямилась, как под влиянием электричества.
Еще выстрел.
И всё тихо и глухо. Напряженный слух ничего не улавливает.
Так прошло еще несколько времени, — сколько именно — неизвестно, но Маруси оно стало за долгое.
Сначала она часто вставала, ходила, прислушивалась, — потом, утомившись этими волненьями, осталась на старом месте, под дубом, неподвижно, как изваянная.
Она даже и тогда не поднялась, когда очень явственно послышался шорох, — только щеки у неё вспыхнули и глаза тоскливо устремились в ту сторону.
На этот раз надежда была не напрасная: ветви раздвинулись и знакомое лицо показалось между их заколебавшейся зеленью.
Но это лицо было до того бледно, что радостный крик замер на устах девочки.
