не платитъ, и ругатель, и мошенникъ, а Илію и брата его хвалили за ихъ поведеніе въ За́вицѣ.
Слушаетъ судья, спрашиваетъ.
Началъ говорить наконецъ адвокатъ, котораго разыскалъ старикъ Ставри для защиты своего друга.
Какъ началъ онъ говорить, какъ началъ говорить, у меня эта рѣчь записана. Мнѣ старикъ Ставри давалъ списать. У него была она записана. Самъ адвокатъ ему далъ на память, и такъ долго киръ-Ставри бумагу эту въ карманѣ носилъ и всѣмъ читалъ, что она желтая стала и развалилась совсѣмъ — новую копію снимали съ нея. Бывало ужъ позднѣе, когда я жилъ у нихъ, придетъ кто-нибудь, старикъ толстый затрясется весь. «Гдѣ очки мои, гдѣ очки?» А дочь нарочно, какъ будто съ пренебреженіемъ: «Вотъ твои очки. Вѣрно опять эту рѣчь будешь читать людямъ… Ужъ наскучила она людямъ, оставь ты ихъ». А старикъ ей: «Э, безумная! безумная! Что̀ за слова твои! Твоего мужа, глупая, онъ спасъ». «Ну и спасъ, такъ что̀ жъ?» — говоритъ Эвантія, а Иліа смѣется. Хорошо они жили, и рѣчь точно была высокая.
«Съ самыхъ древнихъ временъ, г. судья, наши праотцы эллины, которыхъ слава исполнила блескомъ и патріотизмомъ всю вселенную, — съ самыхъ древнихъ временъ эти великіе, эти знаменитые, эти безсмертные предки наши выше всего цѣнили воинское мужество и отвагу».
Долго онъ говорилъ.
— «Конечно, — говоритъ, — руки нѣтъ. Но, во-первыхъ, рука эта лѣвая, а не правая. Правая гораздо нужнѣе. Правою рукой человѣкъ подноситъ ко рту пищу, необходимую для бреннаго тѣла нашего; правою онъ приступаетъ къ большинству трудовъ своихъ, правою рукой, г. судья, онъ излагаетъ на бумагѣ мысли, которыя внушаетъ ему цивилизація, патріотизмъ, чувство равенства и благородной свободы!.. Скажу болѣе, г. судья… Скажу гораздо болѣе… Правою рукой, а не лѣвой, христіанинъ возлагаетъ на себя символическое знаменіе православнаго креста…»
Потомъ онъ вдругъ подскочилъ къ Иліи, раскрылъ ему
не платит, и ругатель, и мошенник, а Илию и брата его хвалили за их поведение в Завице.
Слушает судья, спрашивает.
Начал говорить наконец адвокат, которого разыскал старик Ставри для защиты своего друга.
Как начал он говорить, как начал говорить, у меня эта речь записана. Мне старик Ставри давал списать. У него была она записана. Сам адвокат ему дал на память, и так долго кир-Ставри бумагу эту в кармане носил и всем читал, что она желтая стала и развалилась совсем — новую копию снимали с неё. Бывало уж позднее, когда я жил у них, придет кто-нибудь, старик толстый затрясется весь. «Где очки мои, где очки?» А дочь нарочно, как будто с пренебрежением: «Вот твои очки. Верно опять эту речь будешь читать людям… Уж наскучила она людям, оставь ты их». А старик ей: «Э, безумная! безумная! Что за слова твои! Твоего мужа, глупая, он спас». «Ну и спас, так что ж?» — говорит Эвантия, а Илиа смеется. Хорошо они жили, и речь точно была высокая.
«С самых древних времен, г. судья, наши праотцы эллины, которых слава исполнила блеском и патриотизмом всю вселенную, — с самых древних времен эти великие, эти знаменитые, эти бессмертные предки наши выше всего ценили воинское мужество и отвагу».
Долго он говорил.
— «Конечно, — говорит, — руки нет. Но, во-первых, рука эта левая, а не правая. Правая гораздо нужнее. Правою рукой человек подносит ко рту пищу, необходимую для бренного тела нашего; правою он приступает к большинству трудов своих, правою рукой, г. судья, он излагает на бумаге мысли, которые внушает ему цивилизация, патриотизм, чувство равенства и благородной свободы!.. Скажу более, г. судья… Скажу гораздо более… Правою рукой, а не левой, христианин возлагает на себя символическое знамение православного креста…»
Потом он вдруг подскочил к Илии, раскрыл ему
