— «Киръ-Иліа… что я тебѣ скажу, можно?»
— «Скажи».
— «Увы мнѣ, бѣдной, киръ-Иліа, увы! Когда бы женихъ былъ кумомъ, а кумъ женихомъ! Увы мнѣ!»
— «Грѣхъ, молчи!» — сказалъ ей Иліа и тотчасъ ушелъ и ходилъ въ домъ къ нимъ послѣ того рѣдко, а безъ мужа не ходилъ и вовсе.
Поэтому почти всѣ уважали и любили его въ За́вицѣ, и, когда повели его скованнаго въ Патрасъ, иные заплакали даже. И та баба, которая свою несчастную Калиррос ему сватала, и та больше другихъ плакала.
— «Прощай, баба! Прощай! Калиррое кланяйся», — сказалъ ей капитанъ и улыбнулся даже ей.
Въ Патрасѣ тюрьма скверная, ужасно сырая, грязная. Долго держали Илію въ этой тюрьмѣ, и такъ ему было иногда тяжело, что онъ одного только желалъ, чтобы его поскорѣе осудили хоть бы на галеры, только бы перемѣнить мѣсто. Наконецъ стали судить его. У того дурака рана уже зажила давно, и онъ пріѣхалъ самъ судиться съ Иліей безъ лѣвой руки. Сидитъ какъ филинъ.
Однако и друзья капитана его не забыли. Главное, отецъ Эвантіи. Онъ все былъ безъ ума отъ паликара и какъ только замѣтилъ, что и дочери онъ не противенъ, такъ и сталъ на одномъ, чтобы спасти его, женить его на Эвантіи и успокоить навсегда. И взялся старикъ за дѣло. Больше года онъ старался, хлопоталъ, расходовалъ, свидѣтелей всячески уговаривалъ и усовѣщевалъ. Адвокатовъ разыскивалъ. Все надѣлалъ.
Сѣлъ судья за рѣшетку на свое мѣсто и сталъ судить. Скрыть ничего нельзя. Человѣкъ самъ здѣсь, я говорю, безъ руки сидитъ. Онъ хотѣлъ, дуракъ, и руку, говорятъ, привезти съ собой, да не сумѣлъ сохранить ее; она и сгнила и похоронилъ онъ ее въ землю. Всѣ даже смѣялись этому.
Сидитъ безъ руки, что̀ дѣлать? Однако и братъ младшій Василій былъ тутъ, котораго тотъ избилъ, и много свидѣтелей. Всѣ почти обвиняли безрукаго, что онъ и денегъ
— «Кир-Илиа… что я тебе скажу, можно?»
— «Скажи».
— «Увы мне, бедной, кир-Илиа, увы! Когда бы жених был кумом, а кум женихом! Увы мне!»
— «Грех, молчи!» — сказал ей Илиа и тотчас ушел, и ходил в дом к ним после того редко, а без мужа не ходил и вовсе.
Поэтому почти все уважали и любили его в Завице, и, когда повели его скованного в Патрас, иные заплакали даже. И та баба, которая свою несчастную Калиррос ему сватала, и та больше других плакала.
— «Прощай, баба! Прощай! Калиррое кланяйся», — сказал ей капитан и улыбнулся даже ей.
В Патрасе тюрьма скверная, ужасно сырая, грязная. Долго держали Илию в этой тюрьме, и так ему было иногда тяжело, что он одного только желал, чтобы его поскорее осудили хоть бы на галеры, только бы переменить место. Наконец стали судить его. У того дурака рана уже зажила давно, и он приехал сам судиться с Илией без левой руки. Сидит как филин.
Однако и друзья капитана его не забыли. Главное, отец Эвантии. Он всё был без ума от паликара и как только заметил, что и дочери он не противен, так и стал на одном, чтобы спасти его, женить его на Эвантии и успокоить навсегда. И взялся старик за дело. Больше года он старался, хлопотал, расходовал, свидетелей всячески уговаривал и усовещевал. Адвокатов разыскивал. Всё наделал.
Сел судья за решетку на свое место и стал судить. Скрыть ничего нельзя. Человек сам здесь, я говорю, без руки сидит. Он хотел, дурак, и руку, говорят, привезти с собой, да не сумел сохранить ее; она и сгнила и похоронил он ее в землю. Все даже смеялись этому.
Сидит без руки, что делать? Однако и брат младший Василий был тут, которого тот избил, и много свидетелей. Все почти обвиняли безрукого, что он и денег
