— «Когда я пришелъ лудить въ За́вицу, киръ-Ставри: (это отецъ Эвантіи, киръ-Ставри) увидалъ меня вечеромъ и разспросилъ «кто я и откуда». Поговорили. Я сказалъ, что лудить буду. — «Луди, луди, сынъ мой».
— «А есть ли, говоритъ, гдѣ тебѣ ночевать? Я говорю, «негдѣ!» Онъ говоритъ: пойдемъ ко мнѣ. Пошли… Поужинали… Только я ее, Эвантію, въ темнотѣ и не разглядѣлъ хорошо: туда-сюда ходитъ, а въ комнатѣ темно. Пошли спать. Киръ-Ставри говоритъ: «Ты рано встать хочешь завтра?» Я говорю: «пораньше». Постлалъ мнѣ постель на софѣ хорошую. Зима была, я завернулся въ одѣяло и заснулъ. Слышу вдругъ надъ собой: «Киръ-Ліако[1]! киръ-Ліако! Свѣтъ уже. Я вамъ горячую хилопиту[2] принесла». Гляжу, свѣтъ — правда! а надо мной стоитъ съ чашкой, вотъ она, Эвантія… и смѣется еще… А я такъ застыдился, страхъ просто. Спрятался подъ одѣяло скорѣй съ головой и говорю ей: «Поставьте на столъ, госпожа моя, поставьте на столъ!» У насъ въ Турціи со мной никогда не случалось, чтобы дѣвица такая и мнѣ въ постели бы служила. Бѣда была мнѣ тогда! Да! мнѣ стыдъ, а она стоитъ съ чашкой надо мной и смѣется!»
Вотъ объ этомъ, правда, онъ мнѣ и при женѣ самъ разсказывалъ и смѣялся. Мы тогда ночью всѣ вмѣстѣ сидѣли и грѣлись. Посмотрѣлъ я тогда на нихъ обоихъ украдкой. Должно быть оба они что-нибудь пріятное вспомнили. Кира Эвантія вздохнула; а капитанъ задумался; усъ крутитъ и молчитъ и все улыбается.
Они очень хорошо живутъ. Капитанъ ее уважаетъ, и я самъ видѣлъ, какъ собрались они вмѣстѣ на праздникъ, одѣлись и вышли. У Эвантіи къ юбкѣ шелковой что-то пристало, капитанъ самъ нагнулся до земли и поправилъ ей платье. Это много значитъ, если вы знаете! Конечно, при другихъ онъ бы этого не сдѣлалъ; но онъ и не за-
- ↑ Ліако — уменьшительное отъ Иліа.
- ↑ Хилопита — родъ лапши, которую варятъ съ горячимъ виномъ въ селахъ и даютъ зимой по утрамъ, чтобы согрѣться и легче вставать было.
— «Когда я пришел лудить в Завицу, кир-Ставри: (это отец Эвантии, кир-Ставри) увидал меня вечером и расспросил «кто я и откуда». Поговорили. Я сказал, что лудить буду. — «Луди, луди, сын мой».
— «А есть ли, говорит, где тебе ночевать? Я говорю, «негде!» Он говорит: пойдем ко мне. Пошли… Поужинали… Только я ее, Эвантию, в темноте и не разглядел хорошо: туда-сюда ходит, а в комнате темно. Пошли спать. Кир-Ставри говорит: «Ты рано встать хочешь завтра?» Я говорю: «пораньше». Постлал мне постель на софе хорошую. Зима была, я завернулся в одеяло и заснул. Слышу вдруг над собой: «Кир-Лиако[1]! кир-Лиако! Свет уже. Я вам горячую хилопиту[2] принесла». Гляжу, свет — правда! а надо мной стоит с чашкой, вот она, Эвантия… и смеется еще… А я так застыдился, страх просто. Спрятался под одеяло скорей с головой и говорю ей: «Поставьте на стол, госпожа моя, поставьте на стол!» У нас в Турции со мной никогда не случалось, чтобы девица такая и мне в постели бы служила. Беда была мне тогда! Да! мне стыд, а она стоит с чашкой надо мной и смеется!»
Вот об этом, правда, он мне и при жене сам рассказывал и смеялся. Мы тогда ночью все вместе сидели и грелись. Посмотрел я тогда на них обоих украдкой. Должно быть оба они что-нибудь приятное вспомнили. Кира Эвантия вздохнула; а капитан задумался; ус крутит и молчит и всё улыбается.
Они очень хорошо живут. Капитан ее уважает, и я сам видел, как собрались они вместе на праздник, оделись и вышли. У Эвантии к юбке шелковой что-то пристало, капитан сам нагнулся до земли и поправил ей платье. Это много значит, если вы знаете! Конечно, при других он бы этого не сделал; но он и не за-
