родомъ и маленькимъ виноградникомъ; мальчики, одинъ восьми, другой семи-шести лѣтъ, пасли овецъ. Домикъ у нихъ былъ очень малъ и бѣденъ. Единственная комната была полна рабочихъ снарядовъ; станокъ, на которомъ мать ткала одежду себѣ и дѣтямъ, занималъ полжилища. Они поселились здѣсь недавно и жили особнякомъ, одни, на горѣ. Гора эта камениста и суха; только зелень садика, разведеннаго бѣдною семьей, оживляетъ ее; внизу Халеппа: городъ виденъ весь, а тамъ далекія селенія, снѣжная Сфакія и море.
Я часто видалъ дѣтей, Яни и Маноли, когда они пасли овецъ, всматривался въ ихъ лица, говорилъ съ ними. Они привыкли ко мнѣ, и каждый разъ какъ завидятъ меня, бѣгутъ домой, приносятъ склянку съ померанцевой водой и брызжутъ на меня (обычное здѣсь привѣтствіе), рвутъ между камнями пучки какой-то душистой травы, похожей и запахомъ и листьями на лавръ, и подносятъ ихъ мнѣ. И Яни и Маноли были бы радостью живописцу. Они не знаютъ ни башмаковъ, ни фески; когда слишкомъ жарко — оборванный пестрый платокъ на голову, когда холодно — старый башлыкъ изъ толстой абы. На золотыхъ личинахъ ихъ горятъ большіе веселые глаза, — огонь и бархатъ черный; темное сукно ихъ одежды все въ заплаткахъ разноцвѣтнаго ситца и полотна. Маноли скоро привыкъ на зарѣ стучаться въ мою дверь и приносить овечье молоко для утренняго кофе; заходилъ и въ комнату; я угощалъ его чаемъ: онъ сначала боялся, а потомъ съѣдалъ съ двумя чашками столько хлѣба, сколько мы съѣдимъ въ два обѣда; разговаривалъ о своихъ овцахъ, обѣщался лѣтомъ приносить мнѣ виноградъ, арбузы и дыни изъ отцовскаго огорода. Сколько чиновныхъ петербургскихъ отцовъ позавидовали бы бѣдному камнетесу, глядя на его крѣпкаго, сіяющаго сына!
Разъ Маноли случайно увидалъ себя въ моемъ зеркалѣ. Онъ никогда не видывалъ зеркала и до того испугался, что бросился бѣжать и долго не возвращался ко мнѣ.
Чудакъ Б… радъ этому.
— Если, — говоритъ онъ, — въ двухъ шагахъ отъ Канеи,
родом и маленьким виноградником; мальчики, один восьми, другой семи-шести лет, пасли овец. Домик у них был очень мал и беден. Единственная комната была полна рабочих снарядов; станок, на котором мать ткала одежду себе и детям, занимал полжилища. Они поселились здесь недавно и жили особняком, одни, на горе. Гора эта камениста и суха; только зелень садика, разведенного бедною семьей, оживляет ее; внизу Халеппа: город виден весь, а там далёкие селения, снежная Сфакия и море.
Я часто видал детей, Яни и Маноли, когда они пасли овец, всматривался в их лица, говорил с ними. Они привыкли ко мне, и каждый раз как завидят меня, бегут домой, приносят склянку с померанцевой водой и брызжут на меня (обычное здесь приветствие), рвут между камнями пучки какой-то душистой травы, похожей и запахом и листьями на лавр, и подносят их мне. И Яни и Маноли были бы радостью живописцу. Они не знают ни башмаков, ни фески; когда слишком жарко — оборванный пестрый платок на голову, когда холодно — старый башлык из толстой абы. На золотых личинах их горят большие веселые глаза, — огонь и бархат черный; темное сукно их одежды всё в заплатках разноцветного ситца и полотна. Маноли скоро привык на заре стучаться в мою дверь и приносить овечье молоко для утреннего кофе; заходил и в комнату; я угощал его чаем: он сначала боялся, а потом съедал с двумя чашками столько хлеба, сколько мы съедим в два обеда; разговаривал о своих овцах, обещался летом приносить мне виноград, арбузы и дыни из отцовского огорода. Сколько чиновных петербургских отцов позавидовали бы бедному камнетесу, глядя на его крепкого, сияющего сына!
Раз Маноли случайно увидал себя в моем зеркале. Он никогда не видывал зеркала и до того испугался, что бросился бежать и долго не возвращался ко мне.
Чудак Б… рад этому.
— Если, — говорит он, — в двух шагах от Канеи,
