чилъ меня ей, уѣзжая на польскую войну. Онъ тамъ былъ раненъ и возвратясь недолго жилъ.
Тетушка была полна, ходила мало, да и то согнувшись, хотя сложенія была далеко не слабаго. Всегда была серьезна, но безъ малѣйшей суровости. Ни разу не случилось мнѣ видѣть у нея гнѣвныхъ глазъ или сдвинутыхъ бровей, но зато и улыбку хранила она для торжественныхъ случаевъ.
Зимой, даже и въ деревнѣ, она носила шелковые темноватые капоты и большіе чепцы съ густой оборкой вокругъ, а въ жаркое время каждый день мѣняла бѣлыя блузы, подъ которыми такъ и гремѣли крахмальныя юбки.
Въ хозяйство она много не входила; особливо въ полевое (для этого у нея былъ приказчикъ изъ своихъ крѣпостныхъ), но не терпѣла нечистоты въ домѣ и саду и многимъ въ жизни усадьбы своей интересовалась. Въ Петровки, напримѣръ, когда наставала веселая пора сѣнокоса и барщина сбиралась въ садъ трусить подъ окнами сѣно, тетушка садилась къ открытому окошку почти на цѣлый день и наблюдала за работой и за нарядами бабъ, которыя въ нашихъ краяхъ на сѣнокосъ одѣваются какъ на праздникъ.
— Ахъ, ты матушки! — восклицала она, обращаясь къ своей компаніонкѣ и нисколько не мѣняясь въ лицѣ при восклицаніи: — Ольга Ивановна, посмотри, ma chère… Какой Парашка надѣла платокъ! Это ей братъ подарилъ... братъ изъ Алтаева…
— Почему же вы думаете, что это братъ? Можетъ быть, мужъ? Это гораздо. натуральнѣе, — возражаетъ Ольга Ивановна и, доставъ лорнетъ, смотритъ въ садъ. — Можетъ быть, мужъ! — повторяетъ она, окидывая взорами Парашкина мужа. — Посмотрите, какое у него прекрасное лицо!
— Онъ такой грубый! — говоритъ, тетушка. — Гдѣ ему, ma chère! Это братъ; я знаю навѣрное, что братъ ей купилъ… Въ запрошлое воскресенье Февроньюшка говорила мнѣ, что видѣла самого Павла на торгу. Платокъ, говоритъ, купилъ парчевой, алый съ золотомъ. Парашка, а Парашка! поди сюда!
чил меня ей, уезжая на польскую войну. Он там был ранен и возвратясь недолго жил.
Тетушка была полна, ходила мало, да и то согнувшись, хотя сложения была далеко не слабого. Всегда была серьезна, но без малейшей суровости. Ни разу не случилось мне видеть у неё гневных глаз или сдвинутых бровей, но зато и улыбку хранила она для торжественных случаев.
Зимой, даже и в деревне, она носила шелковые темноватые капоты и большие чепцы с густой оборкой вокруг, а в жаркое время каждый день меняла белые блузы, под которыми так и гремели крахмальные юбки.
В хозяйство она много не входила; особливо в полевое (для этого у неё был приказчик из своих крепостных), но не терпела нечистоты в доме и саду и многим в жизни усадьбы своей интересовалась. В Петровки, например, когда наставала веселая пора сенокоса и барщина сбиралась в сад трусить под окнами сено, тетушка садилась к открытому окошку почти на целый день и наблюдала за работой и за нарядами баб, которые в наших краях на сенокос одеваются как на праздник.
— Ах, ты матушки! — восклицала она, обращаясь к своей компаньонке и нисколько не меняясь в лице при восклицании: — Ольга Ивановна, посмотри, ma chère… Какой Парашка надела платок! Это ей брат подарил… брат из Алтаева…
— Почему же вы думаете, что это брат? Может быть, муж? Это гораздо. натуральнее, — возражает Ольга Ивановна и, достав лорнет, смотрит в сад. — Может быть, муж! — повторяет она, окидывая взорами Парашкина мужа. — Посмотрите, какое у него прекрасное лицо!
— Он такой грубый! — говорит, тетушка. — Где ему, ma chère! Это брат; я знаю наверное, что брат ей купил… В запрошлое воскресенье Февроньюшка говорила мне, что видела самого Павла на торгу. Платок, говорит, купил парчовой, алый с золотом. Парашка, а Парашка! поди сюда!
