дороги, на которой ничего не показывалось. Взглянувъ на часики, она спокойно проговорила:
— Скоро шесть. Куда это Петръ пропалъ? Меня одно тревожитъ, что дома будутъ безпокоиться.
Обѣ дѣвушки такъ внимательно смотрѣли въ одну сторону, что не замѣтили, какъ съ другой, подскакивая на ухабахъ, приближался чей-то автомобиль, едва чернѣя въ сумеркахъ. Только когда онъ подъѣхалъ совсѣмъ близко и зачѣмъ-то остановился, пыхтя по лужѣ, онѣ обернулись. Изъ окна высунулась женская голова и рука въ перчаткѣ, которая помогала не совсѣмъ долетавшему до мѣста голосу новой пассажирки. Изъ быстраго говора можно было разобрать только отдѣльныя французскія слова. Наконецъ, видя, что пѣшеходы къ ней не подходятъ, дама рискнула выйти изъ каретки и сама направилась къ нимъ, не переставая говорить. Маленькаго роста, она все время жестикулировала, изображая своимъ миловиднымъ, съ сильнымъ гримомъ лицомъ, ужасъ.
— Съ вами, что-нибудь случилось? — спросила Екатерина Петровна.
— Со мною? Нѣтъ! Что со мною случится!? Съ вами, съ вами, бѣдное дитя! Я вижу: двѣ дамы, моторъ на боку… говорю Андрэ остановиться… Вы ждете вашего шоффера? Это такой ужасный народъ! Теперь хоть не такъ пьютъ. Я бы давно прогнала своего, но онъ дѣлаетъ такое виноватое лицо, что я не могу!… Я не могу видѣть виноватыхъ лицъ. Какъ говорится у вашего Достоевскаго: „Всѣ — тебя, ты — всѣхъ, — и никто не виноватъ“. О, вы — свѣжая нація! Вы не думайте, что я читала Достоевскаго… Мнѣ некогда, а это мой другъ всегда говоритъ, когда измѣняетъ.
Дама вдругъ остановила свой потокъ, вздохнула, но черезъ секунду снова заговорила:
дороги, на которой ничего не показывалось. Взглянув на часики, она спокойно проговорила:
— Скоро шесть. Куда это Петр пропал? Меня одно тревожит, что дома будут беспокоиться.
Обе девушки так внимательно смотрели в одну сторону, что не заметили, как с другой, подскакивая на ухабах, приближался чей-то автомобиль, едва чернея в сумерках. Только когда он подъехал совсем близко и зачем-то остановился, пыхтя по луже, они обернулись. Из окна высунулась женская голова и рука в перчатке, которая помогала не совсем долетавшему до места голосу новой пассажирки. Из быстрого говора можно было разобрать только отдельные французские слова. Наконец, видя, что пешеходы к ней не подходят, дама рискнула выйти из каретки и сама направилась к ним, не переставая говорить. Маленького роста, она всё время жестикулировала, изображая своим миловидным, с сильным гримом лицом, ужас.
— С вами, что-нибудь случилось? — спросила Екатерина Петровна.
— Со мною? Нет! Что со мною случится!? С вами, с вами, бедное дитя! Я вижу: две дамы, мотор на боку… говорю Андрэ остановиться… Вы ждете вашего шофёра? Это такой ужасный народ! Теперь хоть не так пьют. Я бы давно прогнала своего, но он делает такое виноватое лицо, что я не могу!… Я не могу видеть виноватых лиц. Как говорится у вашего Достоевского: „Все — тебя, ты — всех, — и никто не виноват“. О, вы — свежая нация! Вы не думайте, что я читала Достоевского… Мне некогда, а это мой друг всегда говорит, когда изменяет.
Дама вдруг остановила свой поток, вздохнула, но через секунду снова заговорила:
