Марья Петровна жалостно вздохнула, обозрѣла въ тоскѣ двери, низкія окна, людей во дворѣ, выпрягавшихъ лошадей и, видя, что на бѣгство нѣтъ никакой надежды, начала, обращаясь къ мужикамъ:
— Чего вамъ надобно отъ меня, братцы? Зачѣмъ томите? Если жизнь моя — что же вы медлите? Если позоръ мой, то знайте, что только съ мертвой сможете вы сдѣлать то, что замыслили! Прошу васъ объ одномъ — вонзите мнѣ въ сердце этотъ ножъ! Родные мои, навѣрное, умучены вами, женихъ мой Гришенька отъ вашей руки патъ — поспѣшите же соединить меня съ ними!
Видя, что тѣ безмолвствуютъ, — только дворничиха заслушалась ея, подперевъ ладонью щеку, — Марья Петровна снова начала съ большимъ воодушевленіемъ:
— Можетъ быть, вы ждете за меня выкупа, но кто же его дастъ, разъ всѣ, кому я была дорога, и кто былъ дорогъ мнѣ, погибли? Довершайте вашъ ударъ, лишайте меня немедля этой несчастной и несностной жизни. Ахъ. Гришенька, радость моя, былъ бы ты около меня, — ничего этого не приключилось бы! — и она зашлась слезами, упавши на столъ.
Тогда одинъ изъ сидѣвшихъ подошелъ къ дѣвушкѣ и сказалъ ей тихо:
— Барышня, Марья Петровна, не убивайтесь такъ; Григорій Алексѣевичъ сейчасъ сюда будутъ и все вамъ разъяснятъ.
— Какъ онъ придетъ съ того свѣта, и почему я буду тебѣ вѣрить, душегубу?
Онъ снялъ маску и, улыбаясь безбородымъ лицомъ, промолвилъ:
— Я — Василій, барышня, неужто не признали?
Но затуманенные глаза Марьи Петровны плохо видѣли Насилія, котораго она и прежде-то еле знала въ
Марья Петровна жалостно вздохнула, обозрела в тоске двери, низкие окна, людей во дворе, выпрягавших лошадей и, видя, что на бегство нет никакой надежды, начала, обращаясь к мужикам:
— Чего вам надобно от меня, братцы? Зачем томите? Если жизнь моя — что же вы медлите? Если позор мой, то знайте, что только с мертвой сможете вы сделать то, что замыслили! Прошу вас об одном — вонзите мне в сердце этот нож! Родные мои, наверное, умучены вами, жених мой Гришенька от вашей руки пат — поспешите же соединить меня с ними!
Видя, что те безмолвствуют, — только дворничиха заслушалась её, подперев ладонью щеку, — Марья Петровна снова начала с большим воодушевлением:
— Может быть, вы ждете за меня выкупа, но кто же его даст, раз все, кому я была дорога, и кто был дорог мне, погибли? Довершайте ваш удар, лишайте меня немедля этой несчастной и несностной жизни. Ах. Гришенька, радость моя, был бы ты около меня, — ничего этого не приключилось бы! — и она зашлась слезами, упавши на стол.
Тогда один из сидевших подошел к девушке и сказал ей тихо:
— Барышня, Марья Петровна, не убивайтесь так; Григорий Алексеевич сейчас сюда будут и всё вам разъяснят.
— Как он придет с того света, и почему я буду тебе верить, душегубу?
Он снял маску и, улыбаясь безбородым лицом, промолвил:
— Я — Василий, барышня, неужто не признали?
Но затуманенные глаза Марьи Петровны плохо видели Насилия, которого она и прежде-то еле знала в
