Затѣмъ, почти безъ шума поднявшись, что было особенно удивительно при его тучности, вышелъ, хлопнувъ дверью. Илья послѣдовалъ за нимъ въ проходную, догналъ и, взявши за рукавъ рубашки, сказалъ съ очевиднымъ волненіемъ, столь несвойственнымъ его философическому поведенію:
— Отецъ, прости, если я тебя обидѣлъ, но размысли нѣсколько, — и ты убѣдишься, что я правъ.
Не оборачиваясь къ сыну и продолжая шествовать въ одномъ бѣльѣ, старый Барсуковъ лишь буркнулъ: — пойду говорить съ тѣми, кто лучше сына понимать меня можетъ.
И какъ Илья Петровичъ все держалъ рукавъ отцовской рубахи, тотъ сильно рванулся и вышелъ на черное крыльцо, такъ что сынъ поспѣлъ только послать ему въ догонку „подумай о Машенькѣ“, на что отвѣта не послѣдовало. Илья горестно пожалъ плечами и сѣлъ за Гайдна, не смотря, какъ къ крыльцу стала стекаться „лѣнивая и распутная“ дворня, почесывая животы и космы густыхъ волосъ.
Но когда подъ вечеръ онъ читалъ въ третій разъ „Эмиля“, мечтая о правильномъ воспитаніи своихъ будущихъ дѣтей, скрипнула дверь, и бокомъ вползъ Петръ Трифонычъ, имѣя видъ сконфуженный и убитый. Молча онъ сѣлъ у шифоньеры, такъ что уже самъ Илья Петровичъ, видя отца неразговорчивымъ, задалъ ему вопросъ:
— Ну, что же сказали тебѣ люди, которые понимаютъ тебя лучше родного сына?
Отеревъ потъ съ лица большимъ фуляромъ, старикъ заговорилъ съ неожиданнымъ и внезапнымъ воодушевленіемъ:
— Бъ первый разъ такая оказія со мной случается. Какъ горько мнѣ, Ильюша, — видитъ Богъ, но ты ока-
Затем, почти без шума поднявшись, что было особенно удивительно при его тучности, вышел, хлопнув дверью. Илья последовал за ним в проходную, догнал и, взявши за рукав рубашки, сказал с очевидным волнением, столь несвойственным его философическому поведению:
— Отец, прости, если я тебя обидел, но размысли несколько, — и ты убедишься, что я прав.
Не оборачиваясь к сыну и продолжая шествовать в одном белье, старый Барсуков лишь буркнул: — пойду говорить с теми, кто лучше сына понимать меня может.
И как Илья Петрович всё держал рукав отцовской рубахи, тот сильно рванулся и вышел на черное крыльцо, так что сын поспел только послать ему вдогонку „подумай о Машеньке“, на что ответа не последовало. Илья горестно пожал плечами и сел за Гайдна, не смотря, как к крыльцу стала стекаться „ленивая и распутная“ дворня, почесывая животы и космы густых волос.
Но когда под вечер он читал в третий раз „Эмиля“, мечтая о правильном воспитании своих будущих детей, скрипнула дверь, и боком вполз Петр Трифоныч, имея вид сконфуженный и убитый. Молча он сел у шифоньеры, так что уже сам Илья Петрович, видя отца неразговорчивым, задал ему вопрос:
— Ну, что же сказали тебе люди, которые понимают тебя лучше родного сына?
Отерев пот с лица большим фуляром, старик заговорил с неожиданным и внезапным воодушевлением:
— Б первый раз такая оказия со мной случается. Как горько мне, Ильюша, — видит Бог, но ты ока-
