гулки молодымъ дѣвицамъ, предполагая, что природа и деревенское разнообразіе развиваютъ мечтательность, нолемъ дѣйствія которой, конечно, естественнѣе служитъ садъ и даже поля и рощи, чѣмъ комнаты съ кисейными занавѣсками и лежанками. Притомъ постояннымъ защитникомъ свободы являлся братъ Машеньки, Илья Петровичъ, петербургскій студентъ, поклонникъ Руссо и англичанъ, изрядный музыкантъ, что особенно цѣнилось его отцомъ, который, какъ мы уже сказывали, не былъ безчувствененъ къ искусствамъ. Хотя отецъ не понималъ Бетховена, а предпочиталъ Россини, увертюру котораго къ „Елисаветѣ“, впослѣдствіи вставленную въ „Севильскаго цирульника“, часто насвистывалъ, и находилъ, что Улыбышевъ нравъ въ своемъ сужденіи о Бетховенѣ — однако, онъ охотно прислушивался къ сухой игрѣ сына, когда тотъ исполнялъ „нѣмцевъ“ въ круглой гостиной, лишь временами въ угоду отца разсыпая шипучія брызги „Итальянки въ Алжирѣ“, или „Сороки-воровки“. Отецъ не соглашался, но любилъ и думалъ о меланхолическомъ огнѣ, оживлявшемъ его уединеннаго и мечтательнаго сына. Машенька занималась искусствомъ только для домашняго обихода, играла въ четыре руки, что полегче, запинаясь и считая вслухъ, или пѣла романсы девятидесятыхъ годовъ подъ гитару; бабушкина арфа стояла нѣмою въ углу и просыпалась только подъ метелкой казачка, убиравшаго комнаты. Рукодѣльничала Марья Петровна тоже неохотно, вотъ уже четвертый мѣсяцъ вышивая бисерный кошелекъ Гришенькѣ, разсыпая бисеръ и путая цвѣта; хотя досугъ и не развилъ въ ней видимой мечтательности, но въ глубинѣ души она ждала трагическихъ или жестокихъ приключеній, съ восторгомъ слушая разсказы Фени, какъ у сосѣднихъ старовѣровъ умыкали дѣвицъ, какъ мужья тиранили невѣрныхъ, а
гулки молодым девицам, предполагая, что природа и деревенское разнообразие развивают мечтательность, нолем действия которой, конечно, естественнее служит сад и даже поля и рощи, чем комнаты с кисейными занавесками и лежанками. Притом постоянным защитником свободы являлся брат Машеньки, Илья Петрович, петербургский студент, поклонник Руссо и англичан, изрядный музыкант, что особенно ценилось его отцом, который, как мы уже сказывали, не был бесчувственен к искусствам. Хотя отец не понимал Бетховена, а предпочитал Россини, увертюру которого к „Елисавете“, впоследствии вставленную в „Севильского цирульника“, часто насвистывал, и находил, что Улыбышев нрав в своем суждении о Бетховене — однако, он охотно прислушивался к сухой игре сына, когда тот исполнял „немцев“ в круглой гостиной, лишь временами в угоду отца рассыпая шипучия брызги „Итальянки в Алжире“, или „Сороки-воровки“. Отец не соглашался, но любил и думал о меланхолическом огне, оживлявшем его уединенного и мечтательного сына. Машенька занималась искусством только для домашнего обихода, играла в четыре руки, что полегче, запинаясь и считая вслух, или пела романсы девятидесятых годов под гитару; бабушкина арфа стояла немою в углу и просыпалась только под метелкой казачка, убиравшего комнаты. Рукодельничала Марья Петровна тоже неохотно, вот уже четвертый месяц вышивая бисерный кошелек Гришеньке, рассыпая бисер и путая цвета; хотя досуг и не развил в ней видимой мечтательности, но в глубине души она ждала трагических или жестоких приключений, с восторгом слушая рассказы Фени, как у соседних староверов умыкали девиц, как мужья тиранили неверных, а
