Крѣпко обнявъ Машеньку и прошептавъ ей на прощанье: „будь готова, другъ мой, не унывай!“, Григорій Алексѣевичъ вышелъ черезъ другую дверь и скрылся въ кустахъ, межъ тѣмъ, какъ Марья Петровна въ сопровожденіи своей босоногой камеристки, не спѣша, будто гуляя, пошла навстрѣчу казачку по направленію къ дому, откуда слабо доносились менуэты Гайдна, словно шипѣнье самовара, и гдѣ на балконѣ темнѣла по вечернему небу тучная фигура батюшки, Петра Трифоныча Барсукова.
Покойный отецъ Григорія Алексѣевича Ильичевскаго былъ связанъ узами непримиримой вражды съ сосѣдомъ своимъ Барсуковымъ. Были забыты причины «той распри, восходившей еще къ ихъ дѣдамъ и заключавшейся, вѣроятно, въ какомъ-нибудь неподѣленномъ кускѣ земли, чужомъ скошенномъ лугѣ, перенятомъ медвѣдѣ или тому подобныхъ, на нашъ взглядъ, пустякахъ, считавшихся кровными обидами. Все это было забыто, и перешла ко внукамъ только глухая и непримиримая вражда, распространившаяся и на сына Ильичевскаго, Григорія Алексѣевича. Ихъ фамилія не упоминалась иначе, какъ въ соединеніи съ болѣе или менѣе нелестными эпитетами въ родѣ „канальи, мошенники, фармазоны“ и даже въ горницѣ Машеньки имя Ильичевскихъ не произносилось, а назывался только Григорій Алексѣевичъ, и мечтали только о Гришенькѣ, забывая, гоня отъ себя мысль, что онъ — Ильичевскій.
Марья Петровна не опоздала къ ужину, такъ что ея отсутствіе не было замѣчено; впрочемъ, она, вообще, пользовалась извѣстной привилегіей сельской свободы, которая болѣе, чѣмъ въ столицахъ, допускаетъ про-
Крепко обняв Машеньку и прошептав ей на прощанье: „будь готова, друг мой, не унывай!“, Григорий Алексеевич вышел через другую дверь и скрылся в кустах, меж тем, как Марья Петровна в сопровождении своей босоногой камеристки, не спеша, будто гуляя, пошла навстречу казачку по направлению к дому, откуда слабо доносились менуэты Гайдна, словно шипенье самовара, и где на балконе темнела по вечернему небу тучная фигура батюшки, Петра Трифоныча Барсукова.
Покойный отец Григория Алексеевича Ильичевского был связан узами непримиримой вражды с соседом своим Барсуковым. Были забыты причины «той распри, восходившей еще к их дедам и заключавшейся, вероятно, в каком-нибудь неподеленном куске земли, чужом скошенном луге, перенятом медведе или тому подобных, на наш взгляд, пустяках, считавшихся кровными обидами. Всё это было забыто, и перешла ко внукам только глухая и непримиримая вражда, распространившаяся и на сына Ильичевского, Григория Алексеевича. Их фамилия не упоминалась иначе, как в соединении с более или менее нелестными эпитетами в роде „канальи, мошенники, фармазоны“ и даже в горнице Машеньки имя Ильичевских не произносилось, а назывался только Григорий Алексеевич, и мечтали только о Гришеньке, забывая, гоня от себя мысль, что он — Ильичевский.
Марья Петровна не опоздала к ужину, так что её отсутствие не было замечено; впрочем, она, вообще, пользовалась известной привилегией сельской свободы, которая более, чем в столицах, допускает про-
