мать, я за нее вступился; она мнѣ говоритъ: „пожалуйста, выйдите изъ комнаты, ваше дѣло молчать, безъ васъ все обойдется“. — Ну, что жъ, — послѣ этого я и вышелъ молча. Еще какъ-то она меня оскорбляла, мать за меня вступилась; она ей говоритъ: „что вы за него! погодите, онъ вамъ носъ-то скуситъ“. Но, слава Богу, все я стерпѣлъ, пережилъ, только онѣ меня такъ озлили, что я началъ сплетничать. Эта сплетня открыла много дурныхъ ихъ сторонъ передъ лицомъ другихъ людей, сдернула маску съ ея суженаго, и онъ оказался скотина дворникъ, безъ совѣсти, безъ души. Теперь я и жалѣю о этой сплетнѣ, но тогда не утерпѣлъ, — былъ очень слабъ и раздражителенъ, а лучшебы слѣдовало терпѣть до конца. Въ отмщеніе-жь мнѣ за нее, доброй сестрѣ моей хотѣлось свадьбу протянуть до Троицы; этимъ бы онѣ меня дорѣзали рѣшительно. Весной-таки еще ничего, можно бъ уходить куда-нибудь, но до Святой погода дурная, — выходить можно только въ хорошіе дни. Бѣда бъ мнѣ была да и только. Да, къ счастью, сплетня моя такъ на нихъ подѣйствовала, что они сами начали спѣшить кончить свадьбу, и вотъ 10 дней, какъ обвѣнчали. Но послѣ сейчасъ же встрѣтилась новая бѣда. На третій день послѣ свадьбы отецъ поутру приходитъ ко мнѣ и велитъ мнѣ переходить жить въ другую комнату, въ сырую до смерти. Я заупрямился, снъ сказалъ: „рѣшительно не хочешь — такъ со двора долой, живи гдѣ хочешь“. И подобныхъ утѣшеній наговорилъ кучу.......“
Великимъ постомъ Кольцову стало лучше: свадебныя хлопоты кончились, и здоровье его поправилось. Но на страстной случился новый, еще сильнѣйшій припадокъ болѣзни, отъ котораго онъ едва не умеръ. Въ половинѣ мая 1842 года Кольцовъ написалъ общее письмо Бѣлинскому и Боткину, въ которомъ говоритъ: „Во время самой схватки болѣзни я говорилъ доктору: докторъ, если моя болѣзнь неизлѣчима, если вы только протягиваете жизнь, то прошу васъ не тянуть ее; необходимо чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше, и вамъ меньше хлопотъ“. Затѣмъ переписка съ друзьями прекратилась. Бѣлинскій лѣтомъ написалъ было Кольцову письмо, но отвѣта не получилъ.
Въ августѣ поэта посѣтилъ товарищъ Сребрянскаго по воронежской семинаріи В. И. Аскоченскій. „Комната, въ которой принималъ меня нашъ поэтъ“, разсказываетъ онъ: „была очень бѣдна: столъ, кровать, два или три стула, и больше ничего. На столѣ лежала Библія, одинъ томъ сочиненій Жуковскаго — и только; въ углу на стѣнѣ висѣло небольшое распятіе изъ слоновой кости; по сторонамъ я замѣтилъ миніатюрные портреты Полежаева и Пушкина въ
