Въ этотъ пріѣздъ Кольцова въ Петербургъ видѣлъ его на вечерѣ у Плетнева тогда еще только начинавшій литературную карьеру Тургеневъ, и вотъ что онъ разсказываетъ:
„…Въ комнатѣ находился еще одинъ человѣкъ, одѣтый въ длиннополый двухбортный сюртукъ, короткій жилетъ съ голубой бисерной часовой цѣпочкой и шейный платокъ съ бантомъ; онъ сидѣлъ въ уголку, скромно подобравъ ноги, и изрѣдка покашливалъ, торопливо поднося руку къ губамъ. Человѣкъ этотъ поглядывалъ кругомъ не безъ застѣнчивости, прислушивался внимательно; въ глазахъ его свѣтился умъ необыкновенный, но лицо у него было самое простое, русское… Это былъ Кольцовъ… Плетневъ сталъ было просить Кольцова прочесть свою послѣднюю „думу“ (чуть-ли не „Божій міръ“); но тотъ чрезвычайно сконфузился и принялъ такой растерянный видъ, что Петрь Александровичъ не настаивалъ“. Тургеневъ вышелъ съ Кольцовымъ отъ Плетнева вмѣстѣ и предложилъ довезти его до дому въ своихъ саняхъ. Кольцовъ согласился — „и всю дорогу покашливалъ и кутался въ свою худую шубенку“. Тургеневъ спросилъ, зачѣмъ онъ не хотѣлъ прочесть свою „думу“. — „Что же это я сталъ бы читать-съ“, отвѣчалъ онъ съ досадой, — „тутъ Александръ Сергѣевичъ только что вышелъ, а я бы читать сталъ! Помилуйте-съ!“ — Кольцовъ благоговѣлъ предъ Пушкинымъ“.
Знакомства съ литературными знаменитостями, конечно, были пріятны Кольцову. „Когда онъ“, говоритъ Бѣлинскій, „освобождался отъ замѣшательства перваго представленія и сколько нибудь освоивался съ новымъ лицомъ, оно интересовало его. Говоря мало, глядя немного изъ подлобья, онъ все замѣчалъ, и едвали что ускользало отъ его проницательности, — что было ему тѣмъ легче, что каждый готовъ былъ видѣть въ немъ скорѣе замѣшательство и нелюдимость, нежели проницательность. Ему любопытно было видѣть себя въ кругу тѣхъ умныхъ людей, которые издалека казались ему существами высшаго рода; ему интересно было слышать ихъ умныя рѣчи. Много ли наслушался онъ ихъ, объ этомъ мы кое-что слышали отъ него впослѣдствіи“, замѣчаетъ Бѣлинскій въ заключеніе.
„Сперва онъ“, говоритъ далѣе знаменитый критикъ: „и здѣсь (въ Петербургѣ) больше все молчалъ и наблюдалъ, но потомъ, смекнувъ дѣломъ, давалъ волю своей ироніи… О, какъ бы удивились многіе изъ фельетонныхъ и стихотворныхъ рыцарей, если бы могли догадаться, что этотъ мужичокъ, которому они думали импонировать своею литературною важностью, видитъ ихъ насквозь и умѣетъ настоящимъ образомъ цѣнить ихъ таланты, образованность и ученость.
