Когда моей подруги взоръ
Мнѣ явно высказалъ презрѣнье,
Другого счастье, мой позоръ
И клятвъ святѣйшихъ нарушенье:
Тогда кольцо ея разсѣкъ
Булатомъ горскаго кинжала,
И жизнь свою на месть обрекъ,
И злоба мнѣ подругой стала!
Я все къ себѣ на помощь звалъ:
Свинецъ и ядъ, и ухищренья,
И сердце силой заставлялъ
Одѣться въ броню озлобленья, —
Чтобъ сожалѣнье и любовь
Къ нему ужъ не были доступны.
Чтобъ ему пищей были — кровь
И пагуба клятвопреступной.
Молилъ я солнце, чтобъ оно
Свои лучи на грудь невѣрной,
Какъ лаву жгучую лило
И выжгло-бъ сердце лицемѣрной.
Молилъ я ночь, чтобы она
Къ ея очамъ не допускала
Отрады сладостнаго сна —
И горькихъ слезъ съ нихъ не стирала.
Неслись-ли тучи, — ихъ молилъ,
Чтобъ мракомъ жизнь ея покрыли;
Гремѣли-ль громы, — ихъ просилъ
Чтобы измѣнницу сразили.
Но съ той поры, какъ вѣсть пришла,
Что на землѣ ея не стало, —
Какъ дуновенье отъ стекла,
Отъ сердца жажда мстить отстала.
Тетр Кольцова. ( „От. З.“ 1867 г., т. 170.)
Дюканжъ! ты чародѣй и милый, и ужасный.
Твой Жоржъ, игрокъ несчастный,
Твоя Амалія, твой Варнеръ — стоятъ слезъ!
Но неужель артистамъ въ честь ни слова?
Я былъ обвороженъ игрою Соколова:
Я видѣлъ Жоржа въ немъ — и жалъ меня морозъ
И сердце обмирало.
Я-бъ сплелъ для той вѣнокъ изъ розъ...
Ахъ, нѣтъ! для ней и двухъ лавровыхъ мало.
Кто не Амаліей, а ангеломъ тамъ былъ.
