себя въ духовной нашей природѣ, мы въ этомъ познаніи нашли бы ключь къ уразумѣнію всего существующаго. Но какимъ образомъ внутренній опытъ, не вспомоществуемый ничѣмъ, кромѣ сознанія, можетъ идти къ этой цѣли? Въ опытѣ мы видимъ всегда дѣятеля медленнаго, робкаго, недальновиднаго,—и тогда какъ идея быстрымъ взглядомъ смѣло обнимаетъ весь горизонтъ своего предмета и силою полагаемаго ею начала держитъ его въ значеніи одного цѣлаго, тотъ идетъ шагъ за шагомъ, ощупью, отъ явленія къ явленію, и трудясь теперь, не знаетъ, что будетъ потомъ, работая здѣсь, не предвидитъ, что встрѣтится тамъ; его дѣло—разсматриваніе чего-то, еще неопредѣленнаго, по частямъ, чтобы наконецъ найти общій ихъ итогъ и опредѣлить имъ цѣлое. Если наука избрала себѣ такой способъ познанія предмета, то она держится, говорятъ, методы аналитической.
И такъ, оставляя психологію въ области духовной нашей жизни съ однимъ внутреннимъ опытомъ и сознаніемъ, мы обрекаемъ ее на трудъ копотливый, медленный и, собственно говоря, нескончаемый, требующій дѣятельности не одного человѣка, а цѣлаго человѣчества, не годовыхъ усилій, а многовѣковыхъ подвиговъ; ибо кто когда нибудь завершитъ изслѣдованіе неизсдѣдимой бездны человѣческой природы? Кто закончитъ анализъ нашего духа во времени, когда въ немъ ясно замѣчаются основанія требованій вышевременныхъ? Сколько — даже почти на вашей памяти—открыто въ немъ новыхъ явленій и по этому поводу возбуждено новыхъ вопросовъ, рѣшеніе которыхъ только еще ожидается? А сколько безъ сомнѣнія скрываетъ онъ въ себѣ донынѣ недознаннаго и соблюдаемаго въ даръ наукѣ другихъ
