Того и гляди напорешься. И спервоначала зря, безъ всякаго разсудка я опасался моря. Однако, вижу кромѣ первогодковъ никто не боится… И флотскаго боя опасался. Боцманъ Арсентьичъ на „Проворномъ“ былъ очень скоръ по характеру. И требовалъ, чтобы первогодокъ былъ скоръ на флотское понятіе. И входили въ понятіе. Кулакъ-то у Арсентьича был форменный… А не куражился передъ матросомъ. Заступался за насъ передъ офицерами… Не боялся, ежели его самого за то накажутъ… И чтобы кляузу какую… на матроса… ни Боже, ни!
Нилычъ примолкъ на минуту и продолжалъ:
— А больше всего опасался полировки, вашескобродіе… Но только опасайся, не опасайся, а какъ счастье… И больше всего приказывалъ наказывать „Павка“. Даромъ, что никогда, не то, чтобы кричать, вродѣ какъ зарѣзанный, а даже голоса не подавалъ, а боялись „Павки“. И Богъ его знаетъ, какое было въ немъ понятіе, чтобы при всей обходительности и тихости, а иногда просто зря, изъ-за пустячнаго дѣла, обезкураживать команду. И упрямый былъ… „А это, говоритъ, я наказываю для
