вьюга, дождь и пронзительный вѣтеръ. У меня такъ болитъ кожа на лицѣ, что не могу до нее дотронуться; по совѣту старшаго Торнези, я каждый вечеръ умываюсь сывороткой, и отъ этого средства боль немного прошла, но я сдѣлалась такъ черна, такъ черна, что ничего уже не знаю чернѣе себя.
Подъямпольскій занятъ расчетами въ штабѣ; я осталась старшимъ офицеромъ по немъ и командую эскадрономъ; впрочемъ я калифъ на часъ; черезъ два дни царствованіе мое кончится.
Кастюкновка. Въ этомъ селеніи назначена эскадрону нашему дневка. Квартирою намъ четверымъ — Чернявскому, двумъ Торнези и мнѣ, служитъ крестьянская хижина почернѣлая, закоптѣлая, напитанная дымомъ, съ разтрепанною соломенной кровлею, землянымъ поломъ, и похожая снаружи на раздавленную черепаху. Передній уголъ этой лачуги принадлежитъ намъ; у порога и печи расположились наши денщики, прилѣжно за-
вьюга, дождь и пронзительный ветер. У меня так болит кожа на лице, что не могу до нее дотронуться; по совету старшего Торнези, я каждый вечер умываюсь сывороткой, и от этого средства боль немного прошла, но я сделалась так черна, так черна, что ничего уже не знаю чернее себя.
Подъямпольский занят расчетами в штабе; я осталась старшим офицером по нем и командую эскадроном; впрочем, я калиф на час; через два дня царствование мое кончится.
Кастюкновка. В этом селении назначена эскадрону нашему дневка. Квартирою нам четверым — Чернявскому, двум Торнези и мне, служит крестьянская хижина почернелая, закоптелая, напитанная дымом, с растрепанною соломенной кровлею, земляным полом, и похожая снаружи на раздавленную черепаху. Передний угол этой лачуги принадлежит нам; у порога и печи расположились наши денщики, прилежно за-
