Нѣмецкою важностью, Ильинскій поблѣднѣлъ; я затрепетала, и мое желаніе смѣяться надъ забавнымъ гнѣвомъ Пенибергца, обратилось въ болѣзненное чувство страха и жалости. — Ахъ, что̀ вы говорите, вскликнули мы оба вдругъ, какъ можно этого хотѣть? нѣтъ, нѣтъ! ради Бога, отпустите его… — Я вижу, что̀ ошибался на счетъ вашей полиціи; простите это моему незнанію, прибавилъ Ильинскій самымъ вѣжливымъ тономъ. Успокоенный Нѣмецъ отпустилъ несчастнаго мальчика, который, стоя передъ нашимъ окномъ, трепеталъ всѣмъ тѣломъ и былъ блѣденъ какъ полотно. Услыша, что его прощаютъ, онъ всплеснулъ руками съ такимъ выраженіемъ радости, и такъ покорно сталъ на колѣни передъ нашимъ окномъ, что я была тронута до глубины души, и даже самъ Пенибергскій начальникъ тяжело вздохнулъ; наконецъ онъ пожелалъ намъ веселаго путешествія по Голштиніи, и ушелъ.
Теперь мы уже смѣло потребовали кофе, сливокъ, сухарей, и холодной дичи на дорогу.
немецкою важностью, Ильинский побледнел; я затрепетала, и мое желание смеяться над забавным гневом пенибергца обратилось в болезненное чувство страха и жалости. «Ах, что вы говорите, — воскликнули мы оба вдруг, — как можно этого хотеть? нет, нет! ради бога, отпустите его…» — «Я вижу, что ошибался насчет вашей полиции; простите это моему незнанию», — прибавил Ильинский самым вежливым тоном. Успокоенный немец отпустил несчастного мальчика, который, стоя перед нашим окном, трепетал всем телом и был бледен как полотно. Услыша, что его прощают, он всплеснул руками с таким выражением радости и так покорно стал на колени перед нашим окном, что я была тронута до глубины души, и даже сам пенибергский начальник тяжело вздохнул; наконец он пожелал нам веселого путешествия по Голштинии и ушел.
Теперь мы уже смело потребовали кофе, сливок, сухарей и холодной дичи на дорогу.
