шательства на затруднительные вопросы нашихъ недальновидныхъ знакомыхъ. Оставивъ платье на берегу, я взошла прямо на гору по тропинкѣ, проложенной козами; ночь была холодная и свѣтлая; мѣсяцъ свѣтилъ во всей полнотѣ своей. Я остановилась взглянуть еще разъ на прекрасный и величественный видъ, открывающійся съ горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губерніи! Темные, обширные лѣса и зеркальныя озера рисовались какъ на картинѣ! Городъ, у подошвы утесистой торы, дремалъ въ полуночной тишинѣ; лучи мѣсяца играли и отражались на позолоченныхъ главахъ собора и свѣтили на кровлю дома, гдѣ я выросла!.. Что̀ мыслитъ теперь отецъ мой? говоритъ ли ему сердце его, что завтра любимая дочь его не придетъ уже пожелать ему добраго утра?..
Въ молчаніи ночномъ, ясно доходили до слуха моего крикъ Ефима и сильное храпѣнье Алкида. Я побѣжала къ нимъ, и въ самую пору: Ефимъ дрожалъ отъ холода,
шательства на затруднительные вопросы наших недальновидных знакомых. Оставив платье на берегу, я взошла прямо на гору по тропинке, проложенной козами; ночь была холодная и светлая; месяц светил во всей полноте своей. Я остановилась взглянуть еще раз на прекрасный и величественный вид, открывающийся с горы: за Камою на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губернии! Темные обширные леса и зеркальные озера рисовались, как на картине! Город у подошвы утесистой торы дремал в полуночной тишине; лучи месяца играли и отражались на позолоченных главах собора и светили на кровлю дома, где я выросла!.. Что мыслит теперь отец мой? говорит ли ему сердце его, что завтра любимая дочь его не придет уже пожелать ему доброго утра?..
В молчании ночном ясно доходили до слуха моего крик Ефима и сильное храпение Алкида. Я побежала к ним и в самую пору: Ефим дрожал от холода,
