батюшка пойдетъ въ свои комнаты. Скоро я услышала шелестъ листьевъ отъ походки человѣка, идущаго по аллеѣ. Сердце мое вспрыгнуло! Дверь отворялась и батюшка вошелъ: «что̀ ты такъ блѣдна? спросилъ онъ, садясь на кресла, здорова ли?» Я съ усиліемъ удержала вздохъ, готовый разорвать грудь мою; послѣдній разъ отецъ мой входитъ въ комнату ко мнѣ, съ увѣренностію найти въ ней дочь свою! Завтра онъ пройдетъ мимо съ горестью и содроганіемъ! Могильная пустота и молчаніе будутъ въ ней! Батюшка смотрѣлъ на меня пристально: «что съ тобою? ты вѣрно нездорова?» Я сказала, что только устала и озябла. «Что̀жъ не велишь протапливать свою горницу? становится сыро и холодно. » Помолчавъ нѣсколько, батюшка спросилъ: «Для чего ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на кордѣ? къ нему приступа нѣтъ; ты сама давно уже не ѣздишь на немъ, другому никому не позволяешь. Онъ такъ застоялся, что даже въ стойлѣ скачетъ на дыбы, непремѣнно надобно проѣздить его.» Я ска-
батюшка пойдет в свои комнаты. Скоро я услышала шелест листьев от походки человека, идущего по аллее. Сердце мое вспрыгнуло! Дверь отворялась, и батюшка вошел: «Что ты так бледна? — спросил он, садясь на кресла, — здорова ли?» Я с усилием удержала вздох, готовый разорвать грудь мою; последний раз отец мой входит в комнату ко мне с уверенностью найти в ней дочь свою! Завтра он пройдет мимо с горестью и содроганием! Могильная пустота и молчание будут в ней! Батюшка смотрел на меня пристально: «Что с тобою? ты верно нездорова?» Я сказала, что только устала и озябла. «Что ж не велишь протапливать свою горницу? становится сыро и холодно». Помолчав несколько, батюшка спросил: «Для чего ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на корде? к нему приступа нет; ты сама давно уже не ездишь на нем, другому никому не позволяешь. Он так застоялся, что даже в стойле скачет на дыбы, непременно надобно проездить его». Я ска-
