и Алкида вели въ тріумфѣ обратно каждаго въ свое мѣсто. Дворецкій, которому матушка приказала итти за мною, видя, что я хочу садиться на лошадь, и не считая меня, какъ считала матушка, лунатикомъ, вышелъ изъ засады, и спросилъ: куда вы, барышня?
Послѣ этого происшествія, мать моя хотѣла непремѣнно, чего бы то ни стоило, избавиться моего присутствія, и длятого рѣшались отвезти меня въ Малороссію къ бабкѣ, старой Александровичевой. Мнѣ наступалъ уже четырнадцатый годъ, я была высока ростомъ, тонка и стройна; но воинственный духъ мой рисовался въ чертахъ лица, и хотя я имѣла бѣлую кожу, живой румянецъ, блестящіе глаза и черныя брови, но зеркало мое и матушка говорили мнѣ всякій день, что я совсѣмъ нехороша собою. Лице мое было испорчено оспою, черты неправильны, а безпрестанное угнѣтеніе свободы и строгость обращенія матери, а иногда и жестокость напечатлѣли на физіономіи моей выраженіе страха и печали. Можетъ быть я забыла бы наконецъ всѣ
и Алкида вели в триумфе обратно каждого в свое место. Дворецкий, которому матушка приказала идти за мною, видя, что я хочу садиться на лошадь, и не считая меня, как считала матушка, лунатиком, вышел из засады и спросил: «Куда вы, барышня?»
После этого происшествия, мать моя хотела непременно, чего бы то ни стоило, избавиться моего присутствия и для того решались отвезти меня в Малороссию к бабке, старой Александровичевой. Мне наступал уже четырнадцатый год, я была высока ростом, тонка и стройна; но воинственный дух мой рисовался в чертах лица, и хотя я имела белую кожу, живой румянец, блестящие глаза и черные брови, но зеркало мое и матушка говорили мне всякий день, что я совсем нехороша собою. Лицо мое было испорчено оспою, черты неправильны, а беспрестанное угнетение свободы и строгость обращения матери, а иногда и жестокость напечатлели на физиономии моей выражение страха и печали. Может быть, я забыла бы наконец все
