съ блондовымъ покрываломъ на волосахъ, опускающимся до половины ея прекрасныхъ томныхъ глазъ. Она сидитъ въ большихъ креслахъ, и съ милою небрежностію и равнодушіемъ смотритъ на ходящихъ, стоящихъ, блестящихъ и рисующихся передъ нею уланскихъ Адонисовъ нашихъ! Она съ дороги, устала; такъ плѣнительно склоняетъ она голову къ плечу матери, и говоритъ въ полголоса: Ah! maman, comme je suis fatiguée! Но огонь глазъ и удовольственная улыбка, говорятъ противное. Уланы вѣрятъ имъ болѣе нежели словамъ, и не торопятся домой. Наконецъ дремота восмидесятилѣтняго Платера вразумила плѣненныхъ кавалеристовъ, что можетъ быть графиня въ самомъ дѣлѣ устала.
— Красавецъ Тутолминъ и красавица Мануци неразлучны; балъ у Тутолмина смѣняется баломъ у Платера; мы танцуемъ поутру, танцуемъ ввечеру. Послѣ развода, который теперь всякій день дѣлается съ музыкою и полнымъ парадомъ, и всегда передъ глазами нашего генералъ-инспектора,
с блондовым покрывалом на волосах, опускающимся до половины ее прекрасных томных глаз. Она сидит в больших креслах и с милою небрежностию и равнодушием смотрит на ходящих, стоящих, блестящих и рисующихся перед нею уланских Адонисов наших! Она с дороги, устала; так пленительно склоняет она голову к плечу матери и говорит вполголоса: «Ah! maman, comme je suis fatiguée!» Но огонь глаз и удовольственная улыбка говорят противное. Уланы верят им более, нежели словам, и не торопятся домой. Наконец дремота восьмидесятилетнего Платера вразумила плененных кавалеристов, что, может быть, графиня в самом деле устала.
Красавец Тутолмин и красавица Мануци неразлучны; бал у Тутолмина сменяется балом у Платера; мы танцуем поутру, танцуем ввечеру. После развода, который теперь всякий день делается с музыкою и полным парадом, и всегда перед глазами нашего генерал-инспектора,
