но снова замѣнился боязнію встрѣтиться съ волками. Длячего жъ въ сраженьяхъ, при видѣ тысячи смертей близкихъ, ужасныхъ, въ душѣ моей не было и тѣни страха? Что̀ значитъ это? Боль, мученье, смерть, не все ли равно отъ пули, сабли непріятеля, или отъ зубовъ и когтей свирѣпаго звѣря? Никакъ не могу добраться умомъ своимъ до настоящей причины, какъ страха своего, такъ и неустрашимости. Не ужели это отъ того, что смерть на полѣ сраженія сопряжена съ славою, а на полѣ среди волковъ съ одной только болью?
но снова заменился боязнию встретиться с волками. Для чего ж в сражениях, при виде тысячи смертей близких, ужасных, в душе моей не было и тени страха? Что значит это? Боль, мученье, смерть, не все ли равно от пули, сабли неприятеля или от зубов и когтей свирепого зверя? Никак не могу добраться умом своим до настоящей причины как страха своего, так и неустрашимости. Неужели это от того, что смерть на поле сражения сопряжена с славою, а на поле среди волков с одной только болью?
Полкъ идетъ въ Слонимъ, а меня отпустили на 28-мъ дней въ Петербургъ. Мѣсто графа Аракчеева заступилъ Барклай-де-Толли; будетъ ли онъ столько же обязателенъ ко мнѣ, какъ былъ Аракчеевъ! врядъ-ли! Говорятъ, онъ человѣкъ очень суровый. Впрочемъ странно было бы, если бъ сыскался кто-нибудь еще суровѣе графа; но
Полк идет в Слоним, а меня отпустили на двадцать восемь дней в Петербург. Место графа Аракчеева заступил Барклай-де-Толли; будет ли он столько же обязателен ко мне, как был Аракчеев!? вряд ли! Говорят, он человек очень суровый. Впрочем, странно было бы, если б сыскался кто-нибудь еще суровее графа; но
