шла въ сильный гнѣвъ. Она толкнула меня въ спину и назвала проклятою дѣвчонкою, заклявшеюся сердить ее всегда и вездѣ! Мы пріѣхали домой; матушка отъ самой залы до своей спальни вела и драла меня за ухо; приведши къ подушкѣ съ кружевомъ, приказала мнѣ работать не разгибаясь и неповорачивая никуда головы. Вотъ я тебя, негодную, привяжу на веревку и буду кормить однимъ хлѣбомъ! Сказавши это, она пошла къ батюшкѣ, разсказать о моемъ, какъ она называла, чудовищномъ поступкѣ, а я осталась перебирать коклюшки, ставить булавки и думать о прекрасной природѣ, въ первый разъ еще видѣнной мною во всемъ ея величіи и красотѣ! Съ этого дня надзоръ и строгость матери моей, хотя сдѣлались еще неусыпнѣе, но не могли уже ни устрашить, ни удержать меня.
Отъ утра до вечера сидѣла я за работою, которой, надобно признаться, ничего въ свѣтѣ не могло быть гаже, потому что я не могла, не умѣла, и не хотѣла умѣть дѣлать ее какъ другія, но рвала, портила,
шла в сильный гнев. Она толкнула меня в спину и назвала проклятою девчонкою, заклявшеюся сердить ее всегда и везде! Мы приехали домой; матушка от самой залы до своей спальни вела и драла меня за ухо; приведши к подушке с кружевом, приказала мне работать, не разгибаясь и не поворачивая никуда головы. «Вот я тебя, негодную, привяжу на веревку и буду кормить одним хлебом!» Сказавши это, она пошла к батюшке, рассказать о моем, как она называла, чудовищном поступке, а я осталась перебирать коклюшки, ставить булавки и думать о прекрасной природе, в первый раз еще виденной мною во всем ее величии и красоте! С этого дня надзор и строгость матери моей, хотя сделались еще неусыпнее, но не могли уже ни устрашить, ни удержать меня.
От утра до вечера сидела я за работою, которой, надобно признаться, ничего в свете не могло быть гаже, потому что я не могла, не умела и не хотела уметь делать ее, как другие, но рвала, портила,
