день я сердила ее странными выходками и рыцарскимъ духомъ своимъ; я знала твердо всѣ командныя слова, любила до безумія лошадей, и когда матушка хотѣла заставить меня вязать шнурокъ, то я съ плачемъ просила, чтобъ она дала мнѣ пистолетъ, какъ я говорила, пощелкать; однимъ словомъ, я воспользовалась какъ нельзя лучше воспитаніемъ, даннымъ мнѣ Астаховымъ! Съ каждымъ днемъ воинственныя наклонности мои усиливались, и съ каждымъ днемъ болѣе мать не любила меня. Я ничего не забывала изъ того чему научилась, находясь безпрестанно съ гусарами; бѣгала и скакала по горницѣ во всѣхъ направленіяхъ, кричала во весь голосъ: эскадронъ! на право заѣзжай! съ мѣста! маршъ — маршъ! — Тетки мои хохотали, а матушка, которую все это приводило въ отчаяніе, не знала границъ своей досадѣ, брала меня въ свою горницу, ставила въ уголъ, и бранью и угрозами заставляла горько плакать.
Отецъ мой получилъ мѣсто Городничаго въ одномъ изъ уѣздныхъ городовъ, и от-
день я сердила ее странными выходками и рыцарским духом своим; я знала твердо все командные слова, любила до безумия лошадей, и когда матушка хотела заставить меня вязать шнурок, то я с плачем просила, чтоб она дала мне пистолет, как я говорила, пощелкать; одним словом, я воспользовалась как нельзя лучше воспитанием, данным мне Астаховым! С каждым днем воинственные наклонности мои усиливались, и с каждым днем более мать не любила меня. Я ничего не забывала из того, чему научилась, находясь беспрестанно с гусарами; бегала и скакала по горнице во всех направлениях, кричала во весь голос: «Эскадрон! направо заезжай! с места! марш — марш!» Тетки мои хохотали, а матушка, которую все это приводило в отчаяние, не знала границ своей досаде, брала меня в свою горницу, ставила в угол и бранью и угрозами заставляла горько плакать.
Отец мой получил место городничего в одном из уездных городов и от-
