Астаховъ по цѣлымъ днямъ носилъ меня на рукахъ, ходилъ со мною въ эскадронную конюшню, сажалъ на лошадей, давалъ играть пистолетомъ, махалъ саблею, и я хлопала руками и хохотала при видѣ сыплющихся искръ и блестящей стали; вечеромъ онъ приносилъ меня къ музыкантами, игравшимъ предъ зарею разныя штучки; я слушала, и наконецъ засыпала. Только сонную и можно было отнесть меня въ горницу; но когда я не спала, то при одномъ видѣ материной комнаты, я обмирала отъ страха и съ воплемъ хваталась обѣими руками за шею Астахова. Матушка, со времени воздушнаго путешествія моего изъ окна кареты, не вступалась уже ни во что до меня касающееся, и имѣла для утѣшеніи своего другую дочь, точно уже прекрасную какъ амуръ, въ которой она, какъ говорится, души не слышала.
Дѣдъ мой, вскорѣ по рожденіи моемъ, простилъ мать мою, и сдѣлалъ это весьма торжественнымъ образомъ: онъ поѣхалъ въ Кіевъ, просилъ Архіерея разрѣшить его отъ
Астахов по целым дням носил меня на руках, ходил со мною в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблею, и я хлопала руками и хохотала при виде сыплющихся искр и блестящей стали; вечером он приносил меня к музыкантами, игравшим пред зарею разные штучки; я слушала и наконец засыпала. Только сонную и можно было отнесть меня в горницу; но когда я не спала, то при одном виде материной комнаты я обмирала от страха и с воплем хваталась обеими руками за шею Астахова. Матушка со времени воздушного путешествия моего из окна кареты не вступалась уже ни во что, до меня касающееся, и имела для утешении своего другую дочь, точно уже прекрасную, как амур, в которой она, как говорится, души не слышала.
Дед мой вскоре по рождении моем простил мать мою и сделал это весьма торжественным образом: он поехал в Киев, просил архиерея разрешить его от
