къ груди и спала со мною всю ночь; такимъ образомъ у меня на каждомъ переходѣ была новая кормилица.
Ни отъ перемѣнныхъ кормилицъ, ни отъ мучительнаго пеленанья, здоровье мое не разстроивалось. Я была очень крѣпка и бодра, но только до невѣроятности криклива. Въ одинъ день мать моя была весьма въ дурномъ нравѣ; я не дала ей спать всю ночь; въ походъ вышли на-зарѣ, маминька расположилась было заснуть въ каретѣ, но я опять начала плакать, и не смотря на всѣ старанія няньки утѣшить меня, я кричала отъ-часу громче: это переполнило мѣру досады матери моей; она вышла изъ себя, и выхвативъ меня изъ рукъ дѣвки, выбросила въ окно! Гусары вскрикнули отъ ужаса, соскочили съ лошадей и подняли меня всю окровавленную и неподающую никакого знака жизни; они понесли было меня опять въ карету, но батюшка подскакалъ къ нимъ, взялъ меня изъ рукъ ихъ, и проливая слезы, положилъ къ себѣ на сѣдло. Онъ дрожалъ, плакалъ, былъ
к груди и спала со мною всю ночь; таким образом у меня на каждом переходе была новая кормилица.
Ни от переменных кормилиц, ни от мучительного пеленания, здоровье мое не расстраивалось. Я была очень крепка и бодра, но только до невероятности криклива. В один день мать моя была весьма в дурном нраве; я не дала ей спать всю ночь; в поход вышли на заре, маменька расположилась было заснуть в карете, но я опять начала плакать, и, несмотря на все старания няньки утешить меня, я кричала от часу громче: это переполнило меру досады матери моей; она вышла из себя и, выхватив меня из рук девки, выбросила в окно! Гусары вскрикнули от ужаса, соскочили с лошадей и подняли меня, всю окровавленную и не подающую никакого знака жизни; они понесли было меня опять в карету, но батюшка подскакал к ним, взял меня из рук их и, проливая слезы, положил к себе на седло. Он дрожал, плакал, был
