дьяволъ. Бѣдный Вышемирскій, который жмурится при всякомъ выстрѣлѣ, говоритъ, что онъ не усидѣлъ бы на такомъ неистовомъ прыжкѣ; но всего удивительнѣе, что ни одинъ черепокъ не задѣлъ ни меня, ни Алкида! Это такая необыкновенность, которой не могутъ надивиться мои товарищи. Ахъ, вѣрно молитвы отца и благословеніе старой бабушки моей хранятъ жизнь мою среди сихъ страшныхъ, кровавыхъ сценъ.
Съ самаго утра идетъ сильный дожди; я дрожу; на мнѣ ничего уже нѣтъ сухаго. Безпрепятственно льется дождевая вода на каску, сквозь каску на голову, по лицу за шею, по всему тѣлу, въ сапоги, переполняетъ ихъ и течетъ на землю нѣсколькими ручьями! Я трепещу всѣми членами какъ осиновый листъ! Наконецъ намъ велѣли отодвинуться назадъ; на наше мѣсто станетъ другой кавалерійскій полкъ; и пора! давно пора! Мы стоимъ здѣсь почти съ утра, промокли до костей, окоченѣли, на насъ нѣтъ лица человѣческаго; и сверхъ этого потеряли много людей.
дьявол. Бедный Вышемирский, который жмурится при всяком выстреле, говорит, что он не усидел бы на таком неистовом прыжке; но всего удивительнее, что ни один черепок не задел ни меня, ни Алкида! Это такая необыкновенность, которой не могут надивиться мои товарищи. Ах, верно, молитвы отца и благословение старой бабушки моей хранят жизнь мою среди сих страшных, кровавых сцен.
С самого утра идет сильный дождь; я дрожу; на мне ничего уже нет сухого. Беспрепятственно льется дождевая вода на каску, сквозь каску на голову, по лицу за шею, по всему телу, в сапоги, переполняет их и течет на землю несколькими ручьями! Я трепещу всеми членами как осиновый лист! Наконец нам велели отодвинуться назад; на наше место станет другой кавалерийский полк; и пора! давно пора! Мы стоим здесь почти с утра, промокли до костей, окоченели, на нас нет лица человеческого; и сверх этого потеряли много людей.
