и не могла. Алкидъ мой! безцѣнный конь! хотя остался одинъ, слышалъ въ отдаленіи своихъ товарищей, былъ на свободѣ, потому что поводъ ослабъ и спалъ съ руки моей, не ушелъ однако жъ отъ меня, но только безпрестанно билъ копытомъ землю и храпѣлъ, наклоняя ко мнѣ морду. Съ трудомъ наконецъ открыла я глаза, встала; вижу что Вышемирскаго нѣтъ; смотрю на мѣсто, гдѣ стоялъ полкъ, его пѣтъ! Я окружена мракомъ и безмолвіемъ ночи, столь страшной въ теперешнемъ случаѣ. Глухо отдающійся топотъ лошадей, даетъ мнѣ понять, что полкъ удаляется на-рысяхъ; — спѣшу сѣсть на Алкида, и справедливость требуетъ признаться, что нога моя не вдругъ сыскала стремя! Сѣвъ, я опустила повода, и мой конь, вѣрный, превосходный конь мой, перескочилъ ровъ, и прямо черезъ кустарникъ понесъ меня легкимъ, быстрымъ скокомъ прямо къ полку, догналъ его въ четверть часа и сталъ въ свой ранжиръ. Вышемирскій сказалъ, что онъ считалъ меня погибшимъ; онъ говорилъ, что самъ очень
и не могла. Алкид мой! бесценный конь! хотя остался один, слышал в отдалении своих товарищей, был на свободе, потому что повод ослаб и спал с руки моей, не ушел однако ж от меня, но только беспрестанно бил копытом землю и храпел, наклоняя ко мне морду. С трудом наконец открыла я глаза, встала; вижу, что Вышемирского нет; смотрю на место, где стоял полк, его нет! Я окружена мраком и безмолвием ночи, столь страшной в теперешнем случае. Глухо отдающийся топот лошадей дает мне понять, что полк удаляется на рысях; — спешу сесть на Алкида, и справедливость требует признаться, что нога моя не вдруг сыскала стремя! Сев, я опустила повода, и мой конь, верный, превосходный конь мой, перескочил ров и прямо через кустарник понес меня легким, быстрым скоком прямо к полку, догнал его в четверть часа и стал в свой ранжир. Вышемирский сказал, что он считал меня погибшим; он говорил, что сам очень
