влекательны. Особенно привлекательны были эти болшіе темно-сѣрые глаза, опушенные длинными рѣсницами, ясные, дѣтски-довѣрчивые и въ то же время будто пугливые.
— Здравствуй, Anеttе! Здравствуй, Ниночка! — привѣтствовалъ своихъ Опольевъ.
И его серьезное, строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой, и ровный, нѣсколько монотонный голосъ его зазвучалъ мягкими звуками.
Онъ поцѣловалъ благоухающую руку жены, горячо поцѣловалъ дочь и присѣлъ къ столу.
— Ну, что, хороша была вчера опера? Тебѣ понравилась, Нина?
— Очень, папа.
— Музыка или пѣвцы?
— Музыка...
— И я вчера хотѣлъ попасть въ театръ, да засѣданіе коммиссіи затянулось... На, вотъ, прочитай-ка это письмо, Anеttе, — вдругъ, хмурясь, проговорилъ Опольевъ, передавая письмо женѣ...
— А все-таки жаль! — слегка пѣвучимъ голосомъ протянула жена, окончивъ чтеніе письма.
— А мнѣ нисколько не жаль! — рѣзко и докторально отвѣтилъ Опольевъ, видимо недовольный мнѣніемъ жены. — Совсѣмъ не жаль! Человѣкъ, который дошелъ до положенія скота, нисколько не заслуживаетъ моего сожалѣнія, хотя бы онъ былъ и близкій мой родственникъ. Нисколько! И я не понимаю этихъ узъ крови, совсѣмъ не понимаю и не чувствую ихъ. Коль скоро человѣкъ опозорилъ и себя, и всю семью такъ, какъ вотъ этотъ господинъ... (его превосходительство указалъ пальцемъ на письмо, лежавшее около Анны Павловны), то
