кину бѣгству, заразительны, и что послѣ нѣжныхъ словъ не мѣшаетъ и угроза, прибавилъ, обращаясь къ своимъ маленькимъ покорнымъ подданнымъ:
— Я, жалѣючи его, говорю. А то хуже будетъ, когда городовой его приволокетъ за шиворотъ. А приволокетъ безпремѣнно, потому какъ Антошка и всѣ вы въ полномъ моемъ распоряженіи и обязаны по закону мнѣ повиноваться... Ну, а тогда не пеняй... Не прощу! — не безъ энергіи закончилъ Иванъ Захаровичъ свою правительственную рѣчь.
По случаю дурной погоды „дяденька“ милостиво разрѣшилъ своимъ воспитанникамъ вернуться пораньше. Къ тремъ часамъ всѣ почти вернулись.
Никто Антошки не встрѣчалъ.
— Этакій подлецъ! — сердито проворчалъ Иванъ Захаровичъ.
Въ эту минуту въ прихожей звякнулъ звонокъ.
Иванъ Захаровичъ самъ пошелъ отворять, по дорогѣ плотно затворивъ двери комнаты, въ которой помѣщались его питомцы.
Увидавъ незнакомаго человѣка, костюмъ котораго не внушалъ большого уваженія и въ то же время успокоивающимъ образомъ подѣйствовалъ на Ивана Захаровича, онъ все-таки по привычкѣ съ пытливой подозрительностью взглянулъ на вошедшаго, словно желая опредѣлить его житейское положеніе, и довольно холодно освѣдомился, что ему угодно.
— Мнѣ угодно переговорить съ вами по одному дѣлу, — сухо и рѣзко проговорилъ „графъ“, какъ будто не замѣчая протянутой ему руки.
Душа Ивана Захаровича ушла въ пятки.
