ко наступятъ теплые вешніе дни, а тамъ и лѣто...
Антошка обѣщалъ нанять на Петровскомъ островѣ маленькую дачу... Тамъ, на чистомъ воздухѣ, онъ окончательно выздоровѣетъ.
Даже зеркало, отражавшее лицо мертвеца, не колебало этой увѣренности. Не смущали его и исхудалыя ноги и руки, и выдающіяся на плоской груди ребра...
И онъ добросовѣстно глоталъ какія-то пилюли, принималъ микстуру и насильно, безъ всякаго аппетита, пилъ молоко и ѣлъ бульонъ и мясо.
Еще бы! Ему теперь такъ хотѣлось жить, этому горемычному бродягѣ, безконечно счастливому въ это послѣднее время, когда они жили съ Антошкой на свои кровныя денежки. И какъ же Антошка баловалъ его: и вино ему покупалъ, и недурныя сигары, и на газету для него подписался, и по вечерамъ, возвратившись изъ завода, читалъ ему или разсказывалъ про заводскія дѣла и новости.
Какъ же не хотѣть жить, когда на каждомъ шагу видишь трогательную преданность близкаго существа и самъ безконечно любишь его и радуешься его успѣхамъ. А Антошка рѣшительно преуспѣвалъ. За какую-то его выдумку („графъ“ при самомъ подробномъ объясненіи автора „выдумки“ не могъ понять, въ чемъ дѣло) ему выдали недавно триста рублей награды, и самъ директоръ завода призывалъ Антошку и хвалилъ его...
И нерѣдко „графъ“, замѣчая, что Антошка грустенъ, говорилъ ему, стараясь придать своему глухому голосу веселый тонъ;
— Ты что, голубчикъ, носъ опустилъ?.. Думаешь: я умирать собираюсь. Дудки, братецъ! Ополье-
