посмотрѣть, какъ будетъ отпускать жильцамъ обѣдъ „этотъ глюпый русскій свинъ, Марта“, какъ называла нѣмка рябую, неуклюжую и лѣнивую Марѳу, дѣйствительно не отличавшуюся большимъ пристрастіемъ къ чистотѣ, хотя и жила, какъ она говорила, „у нѣмцевъ“ цѣлыхъ пять лѣтъ, получая небольшое жалованье и вѣчно слыша отъ нѣмки посрамленіе русской національности.
Въ ожиданіи прихода Антошки, „графъ“, только-что окончившій переписку полустраницы цифръ, ходилъ, расправляя свои усталые члены, медленными шагами по не большой, опрятной н уютной комнатѣ, убранной, въ нѣмецкомъ вкусѣ, съ бисерными подставочками на столикахъ, съ вышитой подушкой на диванѣ и съ идиллическими плохими литографіями на стѣнахъ. Маленькій обѣдепный столъ посреди комнаты былъ накрытъ чистой скатерткой, и у каждаго изъ двухъ приборовъ лежали салфетки въ бисерныхъ же кольцахъ, явившихся знакомъ вниманія Адель Карловны въ день годовщины пребыванія у нея на квартирѣ жильцовъ.
За эти три года „графъ“, не смотря на спокойную и самую правильную жизнь, какую онъ велъ, сильно постарѣлъ и осунулся. И волнистые его волосы и борода совсѣмъ засѣдѣли. Глубоко ввалившіеся темные глаза, хотя и сохранили еще живость и порой свѣтились юморомъ и насмѣшкой, но въ нихъ уже не было прежняго блеска. Лицо его потеряло одутловатость и землистый цвѣтъ кожи, зато на немъ залегло болѣе морщинъ и черты заострились, придавая физіономіи графа тотъ изнуренно-страдальческій видъ, въ какомъ изображаютъ монаховъ-подвижниковъ.
