И чѣмъ болѣе затруднялся Опольевъ отвѣтомъ, тѣмъ болѣе раздражался на дочь и, наконецъ, сказалъ:
— Всѣ это, можетъ быть, до нѣкоторой степени и вѣрно... всѣ эти люди, о которыхъ ты говоришь, и поступали не совсѣмъ корректно, по все-таки они никогда не пали бы такъ низко, какъ тотъ человѣкъ...
— Да, потому, что однихъ во-время поддержали, а гадости другихъ замяли...
— Ты глупости говоришь! — рѣзко остановилъ Опольевъ. — Довольно ихъ... Я позвалъ тебя сюда не для полемики, а для того, что бы сказать тебѣ, что я недоволенъ твоими посѣщеніями дяди... Да, очень недоволенъ, — строго прибавилъ онъ.
Нина молчала.
— Допустимъ даже, что онъ и перемѣнилъ жизнь, благодаря твоимъ благодѣяніямъ, и больше не нищенствуетъ и не пьянствуетъ, а ведетъ добродѣтельную жизнь вмѣстѣ со своимъ питомцемъ... допустимъ и это, какъ ни трудно допустить такую реабилитацію, возможную лишь въ плохихъ романахъ, но все-таки прежняя жизнь оставила на немъ свою грязь, и сколько-нибудь порядочной дѣвушкѣ предосудительно вести съ такимъ человѣкомъ знакомство... Такъ я смотрю и прошу тебя никогда больше не бывать у него... Слышишь?
— Слышу, папа! — проронила молодая дѣвушка.
— Дай мнѣ слово!
— Пока я у васъ — даю!
Этотъ отвѣтъ взорвалъ обыкновенно сдержаннаго Опольева, и онъ гнѣвно проговорилъ:
— Можешь итти, дерзкая дѣвченка!
