И сады... и Петровскій паркъ близко, — говорилъ „графъ“, намѣтившій эту мѣстность вовсе не потому, что тамъ „воздухъ лучше“, а, главнымъ образомъ, по той причинѣ, что эта частьгорода никогда не бывала цѣлью его вечернихъ экскурсій и тамъ не могли узнать въ немъ прежняго нищаго. — Такъ не далеко ли вамъ будетъ ходить за бѣльемъ?..
— Совсѣмъ не далеко... И у меня есть на острову одинъ давалецъ...
— Ну, значить, и отлично... И я всегда буду радъ видѣть васъ и попотчивать васъ, чѣмъ могу.
— А вы когда думаете перебираться, Александра Иванычъ?
— А вотъ какъ силъ прибавится...
— То-то, вамъ надо поберечься. Долго-ли опять простудиться.
— И докторша запретила рано выходить... Ну да теперь у меня будетъ теплое пальто! — проговорилъ „графъ“ съ радостной, почти ребячьей, улыбкой. — Черезъ недѣльку я и выйду.
29.
„Графъ“ быстро оправлялся отъ болѣзни къ радости Антошки, замѣчавшаго, что Александръ Ивановичъ не такой ужъ худой, какимъ былъ послѣ болѣзни. И ѣлъ онъ хорошо, и спалъ крѣпко, былъ въ веселомъ настроеніи духа и ждалъ съ нетерпѣніемъ яснаго дня, чтобъ отправиться за покупками.
Докторша, совсѣмъ неожиданно навѣстившая Опольева подъ деликатно сочиненнымъ предлогомъ, что была у больного въ этомъ же домѣ, осмотрѣла его и нашла, что онъ совсѣмъ молодцомъ.
