разъ навсегда... Не въ этомъ, впрочемъ, дѣло, а въ томъ, что богатые и важные „сродственники“, какъ ты выражаешься, совершенно спокойно оставили бы меня умереть нищимъ, считая — и не безъ нѣкотораго основанія, — что я пропавшій человѣкъ, а такому человѣку помочь не слѣдуетъ, а надо его скорѣй забыть... и шабашъ. И такъ бы я и околѣлъ гдѣ-нибудь на улицѣ отъ неизвѣстyой причины — такъ, Антошка, въ газетахъ пишутъ, когда умираютъ нищіе — еслибъ не эта добрая дѣвушка.. Она одна пожалѣла... Одна среди всѣхъ... Пожалѣла и повѣрила, что я тогда обратился къ ея отцу за помощью не для того, что бы пропить деньги, а для того, что бы тебя одѣть... Не будь такой дѣвушки, и не были бы мы принцами, и ходилъ бы я опять по вечерамъ на работу... просить милостыню. Понялъ?..
— Понялъ, Александръ Иванычъ...
— А что изъ этого слѣдуетъ, сообразилъ?
— Не въ домекъ что-то, Александръ Иванычъ! — добросовѣстно признался Антошка, — А то, что надо разсчитывать только на себя самого. Мнѣ-то ужъ поздно, а ты, Антошка, не забывай этого.
— Извѣстно, самъ трудись, ежели ты бѣдный! — подтвердилъ и Антошка.
— Да, удивительно, какъ эта дѣвушка такая жалостливая у такого безжалостнаго отца и въ такой средѣ! — продолжалъ философствовать „графъ“, словно бы отвѣчая на занимавшія его мысли... — Непостижимо! — прибавилъ онъ.
— Сердце, значить, доброе у барышни... Я такъ полагаю, Александръ Иванычъ.
