нотка, а глаза ея съ нѣмымъ укоромъ глядѣли на мать. — Ты, добрая, хорошая, ты, сама заступившаяся за дядю — помнишь, когда папа принесъ его письмо? — и осуждаешь меня... И за что же? За то, что я была у больного, несчастнаго, всѣми брошеннаго человѣка? Ахъ, еслибъ ты видѣла его? Еслибъ ты видѣла, какъ онъ былъ тронутъ моимъ посѣщеніемъ... Какъ онъ чуть не заплакалъ отъ волненія...
— Но, отецъ твой...
— Ахъ, мама... Твое сердце само говорить, что папа въ данномъ случаѣ не правъ... Если бы и папа увидалъ этого сгорбленнаго, исхудавшаго старика съ лицомъ мертвеца...
— Развѣ онъ такъ боленъ?
— Было воспаленіе легкихъ... Простудился, выйдя на улицу въ холодномъ пальто... Еще, слава Богу, что нашлись добрые люди.. Одна женщина-врачъ лѣчила его, а хозяйка квартиры, какая-то прачка, содержала дядю во время болѣзни... И это сдѣлали посторонніе люди, а мы... родные... Ахъ, какъ это все нехорошо, мама!
И Нина взволнованно стала разсказывать матери подробности своего визита.
И по мѣрѣ того, какъ Нина передавала о своей встрѣчѣ съ дядей, о томъ, какъ онъ говорилъ съ ней, какъ благодарили ее и дядя, и этотъ мальчикъ, котораго дядя спасъ отъ ужасной жизни у какого-то солдата, — на глазахъ у Опольевой заблестѣли слезы, и она нѣсколько разъ во время разсказа повторяла:
— Ахъ, несчастный, несчастный!
— Вотъ видишь ли, мама, какъ всѣ были без
