вала газеты о васъ читать... Самаужъ не могла... Вовсе ослабѣла. И какая она умница была, если бъ вы знали!.. И какое чувствительное у нея было сердце! И какъ наказалъ меня Богъ, Чайкинъ, о, какъ наказалъ за мои грѣхи, за то, что я дурнымъ гешефтомъ занимался... Ривочка часто плакала объ этомъ... И тогда, когда я привелъ васъ, Чайкинъ, и велѣлъ проготовить вамъ нехорошій пуншъ, она не согласилась, и жена не согласилась... И Ривка грозилась, что уйдетъ отъ меня, если съ вами, Чайкинъ, я нехорошо поступлю...
Чайкинъ сочувственно слушалъ горестныя изліянія стараго еврея и жалѣлъ его, и хотѣлъ какъ-нибудь смягчить его горе, по понималъ, что это невозможно, что никакими словами не поможешь.
И когда Абрамсонъ смолкъ и, подавленный скорбью, поникъ головой, Чайкинъ пожалъ его руку.
Скоро Абрамсонъ поднялся съ кресла и сталъ прощаться.
Тогда Чайкинъ спросилъ:
— Вы на старой квартирѣ, Абрамъ Исакіевичъ?
— Пока на старой... Хочу оставить ее...
— И скоро?
— Перваго числа... Наймемъ съ женой комнату...
— Такъ вы, АбрамъИсакіевичъ, дайте вашъ новый адресъ... Я, какъ выпишусь, зайду къ вамъ... А пока позвольте мнѣ, какъ компаніону, внести еще деньги на вашу ваксу... Вотъ получите сто долларовъ...
Абрамсонъ энергично закивалъ отрицательно головой, и слезы блестѣли на его глазахъ когда онъ, наконецъ, проговорилъ;
— Не надо... не надо. Вы и такъ помогли. И у меня еще осталось 50 долларовъ. Мы, Богъ дастъ, какъ-нибудь проживемъ... Я съ ларькомъ буду ходить... а не то газеты продавать... Спасибо вамъ, Чайкъ!
И Абрамсонъ, словно бы боясь соблазна въ видѣ банковаго билета, поторопился уйти.
2.
Однажды утромъ, за нѣсколько дней до выписки Чайкина изъ госпиталя, къ нему явился высокій господинъ пожилыхъ лѣтъ, въ
