— А ежели отпустятъ на берегъ по формѣ всю вахту, тогда я погуляю: адмиралъ, значить, за меня не ручался, и я по всѣмъ правамъ могу выпить.
Затѣмъ Кирюшкинъ не безъ своеобразнаго своего остроумія давалъ краткія характеристики новыхъ капитана и старшагоофицера:
— Капитанъ въ родѣ бытто орелъ. Глазъ зоркій—скрозь видитъ. Доберъ, однако, съ матросомъ гордъ. Душевности, значитъ, въ немъ къ матросу нѣтъ... А, должно полагать, по морской части капитанъ будетъ форменный, не хуже бульдоги... Тотъ, надо прямо-таки сказать, по флотской части отчаянный былъ. Помнишь, какъ мы, Вась, у Надежнаго мыса 1) штурмовали?
— Какъ не помнить! помню.
— Такъ онъ, небось, свою отчаянность оказалъ. Ловко со штурмой справился!
Чайкинъ невольно вспомнилъ про «отчаянность» капитана Блэка и сказалъ:
— Я, Иванычъ, еще болѣе отчаяннаго капитана видѣлъ.
— Гдѣ?
— А на купеческомъ бригѣ, на которомъ годъ служилъ.
Чайкинъ разсказалъ о томъ, какъ они на бригѣ уходили отъ попутнаго шторма.
— Да. дьяволъ былъ твой капитанъ!—похвалилъ Кирюшкинъ.— Моли Бога, что цѣлы тогда остались...
— Небось, всѣ матросы тогда Бога-то вспоминали. Ну, а новый старшій офицеръ каковъ?—спрашивалъ Чайкинъ, видимо, съ большимъ интересомъ къ «новой линіи» на «Проворномъ», благодаря которой матросы вздохнули.
— Проще капитана. Матроса до себя допускаетъ.Когда и пошутитъ, когда и слово скажетъ... И затѣйно, я тебѣ скажу, ругается... И не то, чтобы съ сердцемъ, а для порядка... Такъ затѣйно, братецъ ты мой, такія смѣшныя словечки подбираетъ, что... умора!.. Ребята слушаютъ и смѣются... И шустрыйтакой, маленькій...какъ
1) Мысъ Доброй Надежды.
