— Покорнѣйше благодаримъ. Очень даже хорошо спалъ, но только надо мнѣ уходить.
— Зачѣмъ уходить? Куда уходить?
— А на свое, значитъ, судно, на «Проворный». И хотя очень мнѣ достанется…
— Наказывать будутъ? — перебила молодая еврейка съ выраженіемъ ужаса на лицѣ.
— Еще какъ будутъ-то! — произнесъ Чайкинъ съ тоской. — Я — щуплый! — виновато прибавилъ матросъ.
— Такъ вы не ходите! Оставайтесь въ Америкѣ!
Чайкинъ стоялъ въ грустномъ раздумьѣ. Наконецъ онъ сказалъ:
— Страшно оставаться.
— Отчего страшно?
— На чужбинѣ словно въ домовинѣ… Жаль родного мѣста… Пропадешь здѣсь… Надо, видно, пропадать на клиперѣ. Прощайте, дѣвушка! Спасибо на ласковомъ словѣ, и дай вамъ Богъ счастья! И папенькѣ съ маменькой передайте нижайшій мой поклонъ, и какъ я благодаренъ за ласку… А я пойду!
— Подождите! Прежде хоть кофе напейтесь… Сейчасъ подамъ… И маменька скоро придетъ. Она пошла въ лавки. И папенька въ сем часовъ вернется. Онъ васъ и на пристань сведетъ, ежели вы не боитесь, какъ васъ наказывать будутъ… Ой, ой, ой! Спаси васъ Богъ!
— Одна надежда на Бога и есть…
— Садитесь къ столу, Василій Егорычъ. Еще успѣете горе принять, ежели Богъ не надоумитъ васъ остаться. У всякаго свое горе! — какъ-то загадочно прибавила Ревекка и вышла въ маленькую кухную.
Чайкинъ присѣлъ.
Черезъ нѣсколько минутъ явилась Ревекка съ кофейникомъ и тарелкой поджаренныхъ въ маслѣ ломтей бѣлаго хлѣба. Затѣмъ принесла горячее молоко.
Она налила Чайкину большую чашку кофе съ молокомъ, предварительно положивъ въ чашку двѣ ложки сахарнаго песку, и, подвигая тарелку съ хлѣбомъ, говорила:
