А Погожинъ между тѣмъ продолжалъ:
— Вотъ вы говорите, что привыкли. А Чайкинъ же въ прошломъ году скрылся здѣсь, въ С.-Франциско...
Чайкинъ невольно вздрогнулъ, когда упомянули его имя.
— А, вѣдь, какой исправный и тихій матросикъ былъ этотъ Чайкинъ, и какъ всѣ его любили... мухи не обидитъ! А знаете ли, почему онъ остался здѣсь?
— Почему?—автоматично спросилъ старшій офицеръ.
— Потому, что опоздалъ на тлюпку съ берега и боялся, что будетъ наказанъ.
Старшій офицеръ молчалъ.
— Вы сердитесь, Петръ Петровичъ?.. Что жъ, сердитесь... а я наконецъ не могъ... И то молчалъ, позорно молчалъ два года, а теперь вотъ... выпилъ... и все вамъ выложилъ...
— Я не сержусь, Иванъ Николаевич!.!—тихо отвѣтилъ старшій офицеръ и прибавилъ:—вы должны были сказать то, что сказали...
— То-то, долженъ былъ... И знаете ли что, Петръ Петровичъ?
— Что?
— Теперь у меня какъ будто гора съ плечъ упала, и мои отношенія къ вамъ стали легче... По крайней мѣрѣ, вы знаете, какъ я думаю...
— Я зналъ... И знаю, что всѣ мичманы такъ же думаютъ... А Чайкина жаль... Тихій, исправный матросъ былъ... Только щуплый какой-то и боялся очень наказаній... Я, можетъ быть, его бы и простиль тогда...
— Онъ этого не могъ знать...
— Разумѣется, не могъ... А откуда вызнаете, что онъ опоздалъ тогда на шлюпку и отъ этого остался здѣсь?—спросилъ вдругъ старшій офицеръ.
— Вчера его капитанскіе вельботные видѣли.
— Небось, нищенствуетъ здѣсь?..
— Никакъ нѣтъ, вашескобродіе!—вдругъ не выдержалъ Чайкинъ и, поднявшись со скамейки, почтительно поклонился, приподнявши свою шляпу.
