Давно ужъ не видадъ старый еврей такихъ большихъ денегъ и, когда взялъ билетъ въ свою костлявую худую руку, то она слегка дрожала, и на лицѣ Абрамсона стояла почтительная улыбка.
— А вы лучше сидите, наненька. Я размѣняю!—вдругъ сказала Ревекка.
— Пхе! Зачѣмъ ты? Тебя еще надуютъ. Фальшивыхъ дадутъ...
— Мнѣ-то?
— То-то, тебѣ.
— Развѣ я не понимаю, какія фальшивый деньги?—не безъ обиды въ голосѣ спросила молодая еврейка.
— Ну, положимъ, понимаешь...
— И даже хорошо понимаю, папенька.
— Но ты можешь потерять ихъ...
— Развѣ я теряла деньги, папенька?
— А то изъ рукъ вырвутъ...
— Зачѣмъ вырывать деньги? И развѣ я такая дура, что деньги показывать всѣмъ на улицѣ стану? Я не такая дура!—И, словно желая убѣдить отца, она прибавила:—А если вы, папенька, пойдете мѣнять, то...
— Что же тогда?—нетерпѣливо перебилъ Абрамсонъ,
— О васъ, папенька, въ лавкѣ могутъ подумать нехорошо...
Такой у васъ костюмъ, и такія деньги... И могутъ не размѣнять.
— А, вѣдь, Ривка умно говоритъ. Костюмъ... Это правда... Но и тебѣ, Ривка, не размѣняютъ. Тоже дурно о тебѣ подумаютъ...
Ревекка вспыхнула.
Тогда Чайкинъ сказалъ, что онъ самъ размѣняетъ и тотчасъ же вернется.
— Какъ бы и васъ, Василій Егоровичъ, не обманули... Нынче фальшивые гринбеки ходятъ. Возьмите лучше Ривку,—сказалъАбрамсонъ.
— Такъ-то оно лучше будетъ. Пойдемте, РевеккаАбрамовна.
— Ты, Рива, лучше въ банкъ проведи, если въ магазинѣ не размѣняютъ!-—напутствовалъ отецъ...
Ревекка надѣла шляпку и бурнусъ, и Чайкинъ вышелъ съ ней на улицу
