тей. Одно только жалко: не съ кѣмъ перемолвится на своемъ языкѣ, — со вздохомъ прибавила полька.
— А съ дѣтьми? — спросилъ Чайкинъ.
— Они почти не говорятъ по-польски. Родились здѣсь и настоящими американцами стали. Одинъ уже скоро собирается на заводъ пуступить, — ему шестнадцать лѣтъ, хочетъ самъ зарабывать деньги, — а другой еще ходитъ въ школу...
— А на родину вамъ не хочется?
— Еще какъ хочется!.. какъ уѣдешь?.. Дѣти держатъ... А имъ какая работа на родинѣ, если они и языка не знаютъ...
— А на побывку съѣздить?
— То-то хоть взглянуть на родныя мѣста да на маму... Она еще жива и все зоветъ пріѣхать. Вотъ, Богъ дастъ, подрастетъ Влодекъ и станетъ на свои ноги, тогда я непремѣнно поѣду погостить домой!.. Непремѣнно поѣду! Сдамъ магазинъ помощницѣ и поѣду... Да, господинъ Чайкинъ, здѣсь, въ Америкѣ, хоть и недурно, Господь не оставилъ меня своею милостью, — а все-таки нѣтъ на свѣтѣ мѣста лучше родины. Каждаго кулика къ своему болоту тянетъ.
— Это вѣрно. На чужбинѣ словно въ домовинѣ, говорятъ люди.
Полька глубоко вздохнула и сказала:
— Въ двадцать лѣтъ, что мы здѣсь, поневолѣ свыкнешься, а въ первые годы сколько я слезъ пролила, тосковавши... И, Боже мой!.. Да и теперь, какъ вспомнишь о родинѣ, такъ и защемитъ сердце. Такъ, кажется, и полетѣла бы въ Варшаву, хоть бы только глазами взглянуть на свой городъ...
— А вы, значитъ, изъ Варшавы сами?
— Тамъ родилась, тамъ выросла, тамъ замужъ вышла... Думала, что и умру тамъ, а вышло по-иному. Видно, здѣсь придется помереть.
Эти слова напомнили нашему матросу, что ему никогда не вернуться въ Россію, и его лицо омрачилось.
— Мнѣ такъ никогда не видать своихъ мѣстъ! — уныло промолвилъ онъ.
