лалась столь распространенной и заразительной, появился спросъ на техническую подготовку къ чтенію лекцій, изложенію докладовъ, составленію рѣчей и веденію споровъ, иначе говоря, появилась потребность реторическаго и діалектическаго обученія. Практика судовъ, состязаніе частныхъ обвинителей и защитниковъ, заставляла систематически работать надъ словомъ; что касается экклесіи, то она въ сущности являлась тоже большой судебной ареной, гдѣ публика привыкла взвѣшивать искусство аргументаціи спорящихъ сторонъ и куда скоро также проникли вкусы софистическихъ аудиторій. Искусство риторическихъ построеній и діалектическихъ оборотовъ и выпадовъ вырабатывалось у иныхъ софистовъ и ихъ учениковъ до виртуознаго умѣнья. Мастеръ слова готовъ былъ и самъ любоваться на свои пріемы. Примѣромъ такого увлеченія софистическимъ искусствомъ служитъ Ѳукидидъ. Онъ не можетъ отказать себѣ въ удовольствіи вставить въ разныхъ мѣстахъ своей исторіи параллельныя рѣчи, при чемъ главная цѣль сочинителя какъ будто состоитъ въ томъ, чтобы развить съ одинаковой убѣдительностью двѣ радикально противоположныя точки зрѣнія. Фукидидъ постоянно работаетъ надъ составленіемъ замысловатыхъ антитезъ, симметрически красивыхъ сопоставленій, придумываетъ особенно выразительныя слова, оттачиваетъ сентенціи. Архитектура его рѣчи иногда кажется слишкомъ затѣйливой и перегруженной; но по временамъ приходишь въ невольный восторгъ оть великолѣпныхъ изобрѣтеній его стиля; не забудемъ, что это и есть стиль ученой софистики. У Фукидида можно найти интересный панегирикъ неудержимо сильной, убѣдительно мощной рѣчи; онъ говоритъ какъ-то, что люди обыкновенно склонны отдаваться нерасчетливымъ надеждамъ, но, когда имъ не нравится ожидаемое стеченіе обстоятельствъ, они умѣютъ отдѣлаться отъ непріятныхъ мыслей самодержавнымъ словомъ (λογισμῷ αύτοκράτορι)7.
Съ раціонализмомъ въ юридическихъ, политическихъ и моральныхъ ученіяхъ обыкновенно идетъ объ руку эмпиризмъ естественно-научнаго мышленія; если между той и другой группой воззрѣній и нѣтъ прямой логической связи, то несомнѣнно имѣется сильное взаимное тяготѣніе. Руководители софистическаго просвѣщенія въ Греціи распространяли, вмѣстѣ съ теоріей естественнаго права, также новѣйшія астрономическія и физическія ученія. Ихъ ученики, сколько можно судить, были матеріалистами, атеистами, агностиками или сторонниками религіи разума.
Пропаганда новаго просвѣщенія внесла элементъ рѣзкихъ столкновеній въ аѳинское общество, какъ бы расколола его на части. Трудно отыскать болѣе жестокую литературную вражду, чѣмъ та, которая раздѣляетъ Аристофана и Эврипида. Въ качествѣ защитника старозавѣтной культуры Аѳинъ комикъ яростно нападаетъ на драматурга-модерниста за его сантиментальную раздирательность во вкусѣ избалованной публики, а также за его наклонность къ софистической діалектикѣ и къ рискованнымъ новѣйшимъ теоріямъ. Но еще глубже ненависть Аристофана, судя по его знаменитой комедіи «Облака», къ философу Сократу, котораго онъ считаетъ отцомъ зла, главнымъ руководителемъ аѳинской разрушительной софистики и наставникомъ оппозиціонной молодежи. Въ какой мѣрѣ правъ Аристофанъ?
Просвѣтительная дѣятельность Сократа. Обычная характеристика Сократа, какъ «учителя правды», презрѣвшаго космическіе и физіологическіе вопросы ради моральныхъ, ради познанія души человѣческой, не можетъ не казаться намъ теперь дѣтски безпомощной и составленной по трафарету весьма грубаго школьнаго поученія. Это пониманіе Сократа лишь отчасти опирается на изображенія, составленныя двумя его учениками, Платономъ и Ксенофонтомъ. Оба они писали значительно позже смерти Сократа, писали съ цѣлью возстановленія памяти и оправданія любимаго учителя, о многомъ существенномъ умолчали, многое идеализировали, украсили и преувеличили. Но и они не въ такой ужъ мѣрѣ виноваты въ аляповатой моралистической баснѣ о Сократѣ, и они разсказываютъ о немъ много живого и реальнаго. Однако очень трудно выдѣлить достовѣрное какъ въ Діалогахъ Платона, такъ и въ Воспоминаніяхъ Ксенофонта, пока не найдешь опоры у современнаго свидѣтеля.
Такимъ современникомъ именно можетъ служить Аристофанъ, несмотря на жестокую ненависть къ Сократу и наклонность къ карикатурѣ. Въ концѣ-концовъ нетрудно разобрать, гдѣ у него кончается изображеніе дѣйствительности, и гдѣ начинается необузданный вымыселъ. Корзинка, въ которой виситъ астрономъ-Сократъ между небомъ и землей, грубая символическая мистификація, продѣлываемая учеными шарлатанами надъ довѣрчивымъ прозелитомъ школы, балаганная теорія, въ силу которой дѣти могутъ бить родителей со ссылкой на міръ животныхъ, — все это, конечно, буффонады Аристофана. Но глобусъ въ лабораторіи Сократа, геодезическіе инструменты тамъ же, проблема измѣренія земли, рѣшаемая въ ученой школѣ, наконецъ, самый фактъ интереса учителя молодежи къ метеорологическимъ вопросамъ, который такъ ярко выдѣленъ въ комедіи «Облака», — все это явно подхваченныя изъ жизни явленія. Для насъ не можетъ быть сомнѣнія, что Сократъ стоялъ во главѣ кружка, увлекавшагося физическими изслѣдованіями и, слѣд., былъ очень далекъ отъ презрѣнія къ естественнымъ наукамъ; очевидно, это увлеченіе было настолько ярко, что на немъ комикъ рѣшился построить всю свою пародію. Вмѣстѣ съ тѣмъ мы по-
