склоннаго читателя», достаточно удобнаго и имущаго для безнаказанной грабительской надъ нимъ операціи… Въ то время, какъ классическій бандитъ, хватая за горло свою жертву, ставитъ ей свой ультиматумъ: «кошелекъ или жизнь», современный россійскій «разбойникъ пера», еще съ большой развязностью и безъ всякаго почти страха возмездія, останавливаетъ «благосклоннаго читателя» откровеннымъ обращеніемъ: «кошелекъ или честь!..» И если поставить рядомъ этихъ двухъ рыцарей «большой дороги», то, право, затруднишься, кому изъ нихъ отдать преферансъ съ нравственной стороны? Можетъ быть, даже первый изъ нихъ покажется вамъ выше, симпатичнѣе и, по-своему, честнѣе втораго, въ той же степени, въ какой отважный хищный звѣрь, открыто нападающій на жертву, кажется намъ благороднѣе пресмыкающагося гада, язвящаго изподтишка и страшнаго не своей силой и отвагой, а своимъ змѣинымъ ядомъ.
Литературный шантажъ процвѣлъ у насъ, разумѣется, прежде всего потому, что нашелъ для своихъ корней благодарную, тучную почву въ самой русской жизни, т. е., въ ея отрицательныхъ сторонахъ — въ нашихъ застарѣлыхъ личныхъ, семейныхъ и общественныхъ порокахъ, преимущественно же въ томъ поразительномъ, чрезвычайно распространенномъ недостаткѣ гражданской честности, искушаемой грубымъ эгоизмомъ и хищностью, которымъ, къ несчастью для Россіи, искони характеризуется служба и дѣятельность большинства «патріотовъ своего отечества» на разныхъ оффиціальныхъ и партикулярныхъ поприщахъ. Недобросовѣстность, мздоимство и воровство, злоупотребленіе властью, всяческій произволъ и самодурство, семейная неурядица и развратъ, — все это благодарнѣйшій матеріалъ для шантажнической эксплуатаціи въ области печатнаго слова, прикрывающейся, обыкновенно, маской благороднаго негодованія и «гражданской скорби», имѣющихъ яко бы въ предметѣ правду и торжество добродѣтели. Описываемый шантажъ отлично приспособился и поддѣлался къ манерѣ, къ жанру и стереотипнымъ краснорѣчивымъ вокабуламъ, такъ называемой, обличительной литературы, столь пышно разросшейся у насъ съ конца 50-хъ годовъ. Онъ красуется въ той же театральной тогѣ пылкаго, неподкупнаго «обличителя», сражается его же оружіемъ, съ чичиковскимъ паѳосомъ возвѣщаетъ, что онъ «нѣмѣетъ предъ зако-
склонного читателя», достаточно удобного и имущего для безнаказанной грабительской над ним операции… В то время, как классический бандит, хватая за горло свою жертву, ставит ей свой ультиматум: «кошелек или жизнь», современный российский «разбойник пера», еще с большей развязностью и без всякого почти страха возмездия, останавливает «благосклонного читателя» откровенным обращением: «кошелек или честь!..» И если поставить рядом этих двух рыцарей «большой дороги», то, право, затруднишься, кому из них отдать преферанс с нравственной стороны? Может быть, даже первый из них покажется вам выше, симпатичнее и, по-своему, честнее второго, в той же степени, в какой отважный хищный зверь, открыто нападающий на жертву, кажется нам благороднее пресмыкающегося гада, язвящего исподтишка и страшного не своей силой и отвагой, а своим змеиным ядом.
Литературный шантаж процвел у нас, разумеется, прежде всего потому, что нашел для своих корней благодарную, тучную почву в самой русской жизни, т. е., в её отрицательных сторонах — в наших застарелых личных, семейных и общественных пороках, преимущественно же в том поразительном, чрезвычайно распространенном недостатке гражданской честности, искушаемой грубым эгоизмом и хищностью, которым, к несчастью для России, искони характеризуется служба и деятельность большинства «патриотов своего отечества» на разных официальных и партикулярных поприщах. Недобросовестность, мздоимство и воровство, злоупотребление властью, всяческий произвол и самодурство, семейная неурядица и разврат, — всё это благодарнейший материал для шантажнической эксплуатации в области печатного слова, прикрывающейся, обыкновенно, маской благородного негодования и «гражданской скорби», имеющих якобы в предмете правду и торжество добродетели. Описываемый шантаж отлично приспособился и подделался к манере, к жанру и стереотипным красноречивым вокабулам, так называемой, обличительной литературы, столь пышно разросшейся у нас с конца 50-х годов. Он красуется в той же театральной тоге пылкого, неподкупного «обличителя», сражается его же оружием, с чичиковским пафосом возвещает, что он «немеет пред зако-
