отношеніи совершенно эманципировались отъ всякаго стыда и нравственнаго чувства.
Передъ нами проходитъ длинный рядъ всюду примелькавшихся представителей неумирающаго типа капитана Копѣйкина—героевъ, «проливавшихъ въ нѣкоторомъ родѣ кровь за отечество», или статскихъ чиновниковъ, «потерпѣвшихъ за правду», по выраженію Чичикова:—испитыя, обрюзглыя физіономіи, замаранные формуляры, специфическій запахъ питейнаго заведенія, неопрятная внѣшность, дырявые локти, но неизбѣжная форменная фуражка съ кокардой на головѣ и апломбъ заносчиваго благородства въ тонѣ и манерахъ такой высокой пробы, что меньше гривенника и подать совѣстно этимъ джентльменамъ. На устахъ у нихъ всегда наготовѣ хорошо заученная витіеватая фраза, а иногда цѣлая тирада объ «ужасной игрѣ обстоятельствъ», о неоцѣненныхъ услугахъ «престолъ—отечеству», о людской несправедливости, о «многочисленномъ» голодающемъ семействѣ (жена… дѣти—малъ-мала-меньше!..) и такъ далѣе. Нерѣдко, для пущаго благородства, все это произносится на французскомъ діалектѣ («Эйэ питіе пуръ ёнъ повръ, мэ онеттъ офисье!.. Же ву при, мусье: доннэ муа келькъ шозъ»), съ такимъ чувствомъ, а нерѣдко и съ элегантностью, что съ перваго разу и въ голову не придетъ видѣть въ этомъ «бѣдномъ, но благородномъ отцѣ семейства» простаго уличнаго нищаго. Типъ этотъ имѣетъ, впрочемъ, нѣсколько характеристическихъ разновидностей.
На Пескахъ жилъ-былъ, а, можетъ, и до сихъ поръ живетъ одинъ отставной морской офицеръ, пріобрѣвшій себѣ репутацію Плюшкина во всемъ околодкѣ. Онъ ежедневно, неизмѣнно, во всякую пору года въ одной и той же шинели, снабженной огромными карманами, выходилъ на добычу. Всякую бросовую дрянь на улицахъ онъ подбиралъ и пряталъ въ свои карманы; затѣмъ, являлся въ мѣстный (Александровскій) рынокъ, входилъ въ лавки, здоровался съ прикащиками, величая ихъ по именамъ, шутилъ, разсказывалъ политическія новости и анекдоты, и, между прочимъ, привычной рукою, какъ-бы пробуя, бралъ по горсточкамъ то гороху, то крупы, то картофелю, то соли, то снѣтковъ и проч. Переходя изъ лавки въ лавку, онъ дополна набивалъ свои карманы разной провизіей и—этимъ кормился. Торговцы такъ привыкли къ нему и къ его грошовому хищничеству, что стали от-
отношении совершенно эмансипировались от всякого стыда и нравственного чувства.
Перед нами проходит длинный ряд всюду примелькавшихся представителей неумирающего типа капитана Копейкина — героев, «проливавших в некотором роде кровь за отечество», или статских чиновников, «потерпевших за правду», по выражению Чичикова: — испитые, обрюзглые физиономии, замаранные формуляры, специфический запах питейного заведения, неопрятная внешность, дырявые локти, но неизбежная форменная фуражка с кокардой на голове и апломб заносчивого благородства в тоне и манерах такой высокой пробы, что меньше гривенника и подать совестно этим джентльменам. На устах у них всегда наготове хорошо заученная витиеватая фраза, а иногда целая тирада об «ужасной игре обстоятельств», о неоцененных услугах «престол — отечеству», о людской несправедливости, о «многочисленном» голодающем семействе (жена… дети—мал-мала-меньше!..) и так далее. Нередко, для пущего благородства, всё это произносится на французском диалекте («Эйэ питие пур ён повр, мэ онетт офисье!.. Же ву при, мусье: доннэ муа кельк шоз»), с таким чувством, а нередко и с элегантностью, что с первого разу и в голову не придет видеть в этом «бедном, но благородном отце семейства» простого уличного нищего. Тип этот имеет, впрочем, несколько характеристических разновидностей.
На Песках жил-был, а, может, и до сих пор живет один отставной морской офицер, приобретший себе репутацию Плюшкина во всём околотке. Он ежедневно, неизменно, во всякую пору года в одной и той же шинели, снабженной огромными карманами, выходил на добычу. Всякую бросовую дрянь на улицах он подбирал и прятал в свои карманы; затем, являлся в местный (Александровский) рынок, входил в лавки, здоровался с приказчиками, величая их по именам, шутил, рассказывал политические новости и анекдоты, и, между прочим, привычной рукою, как бы пробуя, брал по горсточкам то гороху, то крупы, то картофелю, то соли, то снетков и проч. Переходя из лавки в лавку, он дополна набивал свои карманы разной провизией и — этим кормился. Торговцы так привыкли к нему и к его грошовому хищничеству, что стали от-
