Наконец пани проговорила:
— Ну, пускай себе!
Мы и не опомнились, как через порог перескочили. Тотчас же, ничего не приготовив, наскоро мы перевенчались, чтоб еще нас пани не разлучила.
Крепко она гневалась на пана.
— Как это ты подвел меня? — упрекала она пана. — Я этого не могу тебе простить: как это ты меня подвел? А тебе,— грозится она на меня,— тебе достанется, будет тебе ужо!
Будет что будет, а все же мы перевенчаны.
Какое мое утешение, что я уже могу с ним быть при людях, глядеть на него, что он уже мой!
Я осталась при пани, как и была. Еще больше ломается она надо мной, еще больше привередничает и все приговаривает:
— А что, каково тебе замужем, лучше или нет?
Как не поговорит со мной муж, как не приголубит меня, так иной раз так тяжко, что, кажется, рада бы сквозь землю провалиться; а сойдусь я с ним — весело мне, любо, все горе забуду. Только муж мой что далее, все пасмурнее становится; даже сердце мое болит, на него глядя.
— Ты меня уже не любишь, Прокоп? — спрошу я его.
Он прижмет меня к груди и так любовно в глаза мне посмотрит, что, кажется, крылья у меня вырастают.
— Отчего же ты все такой печальный, Прокоп? Ведь уж мы теперь навеки соединены.
— О, мое серденько, тяжело было мне без тебя, а с тобою еще тяжеле!.. Каково-то ожидать каждую минуточку укору тебе, а защищать нет сил… Тяжело, Устя!
— Мы как-нибудь с тобой переживем беду, Прокоп. По мне, вдвоем все-таки легче.
— А ты, может быть, и права, моя рыбочка.
И усмехнется он, и приголубит меня. А уж как я рада, что развлекла его, развеселила!
Жили мы таким образом с нуждою да с горем до самой осени. Тут над нами и стряслась беда.
В один осенний день мы в саду собирали яблоки в корзины. Муж мой взлезет на яблоню, встряхнет ее и все на меня посматривает то из-за одной ветки, то из-за другой. Старушка немножко устала, села отдохнуть.
